"Лев Разгон. Непридуманное" - читать интересную книгу автора

чаще шла пешком - тут же совсем близко, совсем рядом - и договаривалась с
людьми из этого дома о переводе такого-то в тюремную больницу, о том, чтобы
такого-то заключенного перевести в тюрьму, более близкую к Москве,--у него
мать старуха, и ей трудно ездить на свидание на Север, на Урал. Она
договаривалась о пополнении тюремных библиотек, устройстве для арестантов
концертов, праздничных вечеров...
Как сказку, как невероятные волшебные сказки я слушал рассказы Рики о
том, что когда тяжело заболела ее мать - по просьбе Екатерины Павловны --
ее отца выпустили из Бутырок на свободу "под честное слово" и он находился
на воле до выздоровления своей жены... Я слушал о новогоднем вечере,
устроенном в Бутырках для политических заключенных, о концерте в Бутырках,
на котором пел Шаляпин перед своим отъездом за границу.
И так длилось до самого тридцать седьмого года, до того дня, когда
Екатерина Павловна бессильно сказала Рике: "Все. Больше ничего не могу.
Теперь остается только низ, только первый этаж". Но для Рики и ей подобных и
низ не остался. И она, и почти все такие, как она, ушли в те тюрьмы, куда
они ходили на свидания.
"Политический Красный Крест" и все проблемы, которыми он занимался,
были ликвидированы по старому, верному, испытанному способу. По которому
Энвер-паша разрешал "армянскую проблему", а Гитлер "еврейскую проблему". Во
всех ссылках были арестованы все те, которых опекала Екатерина Павловна
Пешкова, собраны в тюрьмы, а затем расстреляны.
И были арестованы и, очевидно, расстреляны и Винавер, и те безвестные
мужчины и женщины, которые работали в "Политическом Красном Кресте". И
оставили на воле жить, мучиться и умирать только Екатерину Павловну. Она
унесла с собой в могилу разгадку этой тайны: кто, когда, каким образом и
почему разрешил ей легально поддерживать тот статус "политического
заключенного", само понятие которого сейчас стало чем-то противозаконным,
отрицаемым, - почти преступным.
* * *
И вот пришли годы, когда то, что Екатерина Павловна называла "низом",
стало расти вверх. "Низ" проглотил курсы Берлица и "Политический Красный
Крест", и соседние небольшие дома, в которых ютились какие-то, никому
неведомые конторы. И адрес "Кузнецкий мост, 24", стал столь же известен, как
и "улица Дзержинского, 2".
Когда ночью уводили с собой, то оставляли только единственные
координаты: "Кузнецкий мост, 24". И если исчезал человек среди бела дня или
темной ночью и обезумевшие родственники звонили по всем страшным телефонам,
то самая последняя инстанция "дежурный по городу" спрашивал: "В милиции
спрашивали?", "В скорую обращались?" и, выслушав утвердительные ответы,
удовлетворенно говорил: "Тогда обращайтесь на Кузнецкий мост, 24".
И этот ответ был самым страшным, самым безысходным. Возвращались из
больниц, могли возвратиться даже из милиции. Оттуда, куда посылал "дежурный
по городу", никто еще не возвращался. Большинство и не вернулись.
Вот тогда мне и было сполна заплачено за отсутствие интереса к
помещению напротив курсов Берлица.
За кремовые занавески самой "Приемной" мне тогда ни разу не пришлось
попасть. Туда пускали не всех. А я ходил во двор, за железные ворота.
Сколько же раз я туда ходил! Один ходил и с мамой, с Оксаной.
"На миру и смерть красна"... Конечно, есть в этом какая-то доля правды.