"Феликс Разумовский. Поганое семя ("Умытые кровью" #1)" - читать интересную книгу автора

на плечах. А ведь это ему доктора-академики поставили когда-то
диагноз - амнезия, потеря памяти. Черта с два! Все он помнит отлично. Видно,
не зря на рукояти трости выводили серебряной вязью: "П. А. Зотову на долгую
память от сослуживцев". Теперь ему только и остается, что хромать в
одиночестве и надолго окунаться мыслями в прошлое. В старости ведь
единственная радость - это воспоминания. О былых грехах. Так что ему есть о
чем вспомнить. Накопилось, на две жизни хватит. Вот то-то и оно, что на две,
как в воду глядела старая перечница, все знала наперед.
Когда-то давно, в Париже, случай свел его с прославленной гадалкой
мадемуазель Вишу. Толстая, налитая красным "пифом"1 ведьма долго
раскладывала карты, смотрела на его ладонь и, наконец, прошамкала:
- Умрешь скоро, но проживешь две жизни. Все будет у тебя, и не будет
ничего. Все твое - не твое. С вас двадцать франков, месье.
А вскоре он действительно умер, в поезде Тулуза - Лимож. Было это
давно, в той, первой, жизни.
Зотов тяжело вздохнул и остановился на углу Большого и Шестнадцатой
линии. Закрываясь от ветра, закурил, свернул направо и, загребая по снежному
ковру, похромал к Смоленскому кладбищу. Ноги сами, в тысячный, наверное,
раз, несли его знакомым путем. Вдоль обшарпанных фасадов Шестнадцатой линии,
через проход в ограде, мимо церкви Смоленской иконы Богоматери, могил Блока,
Боровиковского, Куинджи. К скромному памятнику из серого камня. Снег и ветер
затянули его в пелерину, сквозь которую угадывался лишь контур барельефа да
последние скорбные слова:

"...вна Зотова
от мужа..."

"Ну, здравствуй, - Зотов наклонился и смахнул с гранита белую
вуаль, - мокро сегодня". Снял фуражку и минуту стоял неподвижно, вглядываясь
в знакомые черты. Он хорошо помнил фотокарточку, с которой резали
изображение на камне. Она была пожелтевшей, выцветшей, с надписью на
обороте: "Салон-ателье Я. Шнеерсона". Безжалостная память услужливо
перенесла его на полвека назад. Неужели это было? Пряная горечь духов, звуки
"Амурских волн" и смех - нежный, манящий, рассыпающийся серебряным
колокольчиком. Воздушная шляпка на пышных волосах и волнующая поступь
пленительно-стройных, обутых в золоченые туфельки ног. Ее глаза - огромные,
светящиеся восторгом счастья. И приличный, одетый в потертый лапсердак
фотограф-еврей:
- Барышня, замрите-таки, сейчас вылетит птичка...
Вспышка магния - и все. Время остановилось.
Усилием воли он вернулся из прошлого и, не надевая фуражки, вытащил из
кармана пачку "Казбека". Закурил и неожиданно усмехнулся. Странно все же
устроен мир. За свою жизнь он спал не с одной сотней женщин. Видел и
мечтательных, начитавшихся Северянина гимназисток, и пышных, изнывающих от
безделья купеческих дочек. Практичных в любви конторских барышень и
натасканных "мамзелей" из веселых домов. Элегантно курящих "Фрину" вальяжных
дам и задерганных, моющихся спиртом медсестер из летучих лазаретов.
Блондинки, брюнетки, наголо обритые после тифа. Одесские "марухи" и
"курочки" с Монмартра в коротких, до колен, прозрачных платьицах. Графини в
юбках из занавесок, сексотки ГПУ во фланелевом белье, вольнонаемные