"Александр Рекемчук. Мальчики" - читать интересную книгу автора

взрослой хоровой капеллой, И я сам видел расклеенные по Москве афиши, где
было напечатано: "Солист - Н. Бирюков".
Поэтому нетрудно догадаться, что значил для него приговор Марии
Леонтьевны: "Петь нельзя".
И так же нетрудно догадаться, какой неожиданностью было для меня
услышать на спевке:
- В концерте будет запевать Женя Прохоров. Былину о Добрыне Никитиче и
"Орленка"...
Вообще-то я давно знал наизусть обе эти сольные партии.
И все же пришлось репетировать до одури: и с хором и без хора - с
концертмейстером Сергеем Павловичем.
Сергей Павлович тоже когда-то учился в нашем хоровом училище. Только не
здесь, а в Ленинграде - ведь наше училище оттуда родом. Когда началась
война, когда немцы осадили Ленинград, мальчиков вывезли в Кировскую
область, в село Арбаж. Там они и жили, и учились, и пели, И очень сильно
голодали (мне рассказывал Сергей Павлович). Даже после того, как немцев
прогнали от Ленинграда, училище не могло вернуться обратно, - там еще было
страшно после блокады... И мальчиков привезли в Москву, на Большую
Грузинскую, сюда.
А теперь в Ленинграде свое училище, в Москве - свое.
Это просто удивительно: вот минуют годы, минуют войны, а мальчишки все
поют!
Я слыхал, что Владимир Константинович тоже пел когда-то в мальчишеском
хоре. В синодальном, церковном. Мне даже трудно представить себе, как это
он, наш директор, стоит на спевке, коротышка коротышкой, а бородатый регент
кричит на него: "Эй, ты, как тебя... Наместников, что ли? Круглей, братец,
круглей... И больше серебра!"
Вот уж смех.
А потом у нашего старика, у Наместникова, учился Сергей Павлович,
который теперь тоже немного седоват. Почему-то он так и не стал знаменитым
певцом. И не сделался известным пианистом. Должно быть, тогда, в войну, в
селе Арбаж, что в Кировской области, они слишком уж сильно голодали,
ребята.
А может быть, ему самому захотелось быть концертмейстером и работать в
том же училище, где учился сам.
Мне очень нравится заниматься с Сергеем Павловичем: он все знает, все
слышит. Мне сдается, что каждую ноту, которую я пою, он тоже поет, но
неслышно, в себе, в глубине глаз...
"Готово", - сказал накануне концерта Сергей Павлович. "Да, пожалуй", -
кивнул, прослушав, Владимир Константинович.
Но когда мы расселись в автобусе, чтобы ехать, я увидел на самом заднем
сиденье Колю Бирюкова, насупленного, с опущенным цигейковым козырьком
шапки. На меня он не смотрел. Он ни на кого не смотрел, В окно смотрел.
И я до сих пор не знаю, почему он тогда ехал вместе с нами, хотя ему и
было настрого запрещено петь: то ли напросившись, то ли без спроса. То ли
на всякий пожарный случай: вдруг у меня от робости язык отнимется? То ли из
любопытства: каково у меня получится в первый раз?
Замечу лишь, что от глаз Владимира Константиновича не укрылось то, что
Бирюков едет вместе с нами, хотя он и загораживался козырьком.
Он это сразу увидел, но ничего не сказал.