"Мэри Рено. Божественное пламя ("Александр Македонский" #1) " - читать интересную книгу автора

Александр знает его очень прилично. Просто не любит. Но это же позор, -
сказал ему учитель, - раз отец его говорит так хорошо. Он моментально
восстановил всё, что знал раньше; быстро научился писать; но постоянно
мечтал о том, что как только выйдет из класса - снова окунётся в македонское
просторечие и в жаргон фаланги.
Когда он понял, что придётся говорить по-гречески весь день, - ему
трудно было в это поверить. Ведь даже рабам позволялось говорить друг с
другом на родном языке!
Правда, у него бывали передышки. Для Олимпии северный язык был
неиспорченным, сохранившимся наследием героев, а греческий - выродившимся
диалектом. Она разговаривала на нём только с греками - это была её
вежливость по отношению к низшим, - но ни с кем больше. А у Леонида бывали и
другие дела, во время которых его пленник мог исчезать. Если ему удавалось
попасть в казармы во время обеда, там всегда хватало каши и для него.
Одной из немногих радостей оставалась верховая езда, но вскоре он
лишился своего любимого спутника. Это был молодой офицер из гвардии,
которого он по привычке поцеловал, когда тот снимал его с коня. Леонид
увидел это со двора конюшни. Александра отослали в сторонку, он ничего не
слышал, - но увидел, как пунцово покраснел его друг, и решил, что дело зашло
слишком далеко. Он вернулся и встал между ними.
- Я сам его поцеловал! А он никогда и не пытался меня трахнуть!
Терминология у него была казарменная, другой он просто не знал.
После долгой, тяжелой паузы Леонид увел его в класс, и там - все так же
молча - избил. Его собственным сыновьям доставалось гораздо хуже; здесь его
сдерживали положение Александра и возможная реакция Олимпии; но это была
настоящая мальчишья порка, не детские шлёпки. Леонид не признавался себе,
что давно уже ждал случая посмотреть, как выдержит это его подопечный.
Кроме ударов - других звуков он не услышал. После порки он собирался
приказать мальчишке повернуться и посмотреть ему в лицо, но тот его
опередил. Он ожидал увидеть только спартанскую выдержку или жалость к
себе... А увидел сухие, широко раскрытые глаза с расширенными зрачками,
добела сжатые губы, раздувшиеся ноздри, - пылающую ярость, которую молчание
делало ещё ярче. На какой-то момент ему стало по-настоящему страшно.
Здесь, в Пелле, он был единственным, кто знал Олимпию с детства. Уж
она-то наверняка кинулась бы царапаться; у ее няньки всё лицо было в шрамах
от её когтей. Но сын вёл себя совершенно иначе. Это была такая
сдержанность - страшно становилось, как бы её не прорвало.
Первым побуждением было схватить мальчишку за шиворот и выбить из него
эту дерзость. Но как бы ни был он ограничен - в меру своих способностей он
был справедлив, и отличался хорошей самооценкой. И кроме того, его позвали
сюда, чтобы воспитать боевого царя Македонии, а не сломленного раба! А
мальчик не вышел из себя, уже хорошо...
- Ты молчал, как солдат, - сказал Леонид. - Уважаю мужчин, умеющих
переносить свои раны. Сегодня мы больше не работаем.
В ответ он получил только взгляд, выражающий невольное уважение к
смертельному врагу. Когда мальчишка выходил, Леонид увидел пятно крови на
спине его домотканого хитона. В Спарте это было бы вполне нормально; но он
вдруг обнаружил, что жалеет: зря это он так, надо было полегче.
Маме Александр ничего не оказал, но она увидела рубцы. В её комнате,
где они много раз делились секретами, она обняла его и расплакалась; и он