"Федор Михайлович Решетников. Горнозаводские люди (Рассказ полесовщика)" - читать интересную книгу автора

медный крестик с гайтанчиком парнишке купил. Ну, принесла я парнишку в
церковь; Петрович пришел, да Гурьяновна с Трофимовной пришли в церковь...
Трофимовна рубашку ситцевую ребенку сшила и кумой была... Насилу-насилу мы
уговорили священника окрестить: некогда, говорит, после придите... Вот и
стал он спрашивать меня: "Какое ребенку имя дать?" А я почем знаю? Грамотная
я, что ли? Ну, и говорю: "Хоть какое, батюшка, только поскладнее да
полегче..." - "Какое же?" - думает он и спрашивает кума. И осердился тожно:
"Вы, говорит, раньше должны обдумать..." Кум, не будь робок, сказал: "Вы,
говорит, батюшка, не горячитесь, потому, значит, люди бедные, а тоже, коли
окрестите, мы денег дадим, а не окрестите, к архирею пойдем..." Батюшка
осердился и вскричал: "Да какое же имя-то?" - "Ну, каких всех больше,-
говорит кум,- коих больше в году, такое и дайте..." - "Иванов больше", -
сказал священник. "Ну, Иван так Иван, все едино",- сказал кум. И окрестил
поп парнишку Иваном... - А лошадь я так-таки и не нашел... Год целый на
чужой ездил, целый год лес продавал да копил деньги, и купил хоть дрянную,
да все же лошадку, а просил из казны - не дали: не стоишь, говорили".
И стал я расти да расти. А что было до четвертого года, не помню. На
четвертом году я уже бегал, а на пятом стал понимать. Звали меня Ванькой да
Ванюшкой все братья да сестры и отец с матерью. Старшие братья и отец с
матерью то и дело меня завертывали да колотили, потому, значит больно уж я
баловник был. Да и не я один баловник был, братья да другие наши ребята еще
получше меня были. Только мне больно доставалось. Я скажу тебе, братец ты
мой, отец был бедный человек, жили мы все в одной избе, спали, летом - кто
на сеннике, кто в чулане, кто в избе, где попало, а зимой мать с отцом на
печке лежали, если отец был дома, мы - на полатях да в печке; потом значит,
у отца не было шубы, а ходил он в сером кафтане да большой моховой шапке, а
на руки надевал собачьи рукавицы, большие-пребольшие, такие, что мне,
пятилетнему, как я надевал отцовскую рукавицу, она по горло была... У матери
была еще шубейка, вроде нонешнего пальта, а у нас, кроме рубашонок да у
старших братьев - худых прехудых штанов, ничего не было. И у отца-то с
матерью всего-навсего было по две рубахи: а умываться мы не умы вались,
только в бане каждую неделю мылись. Когда мне пятый был год, я с отцом, да с
матерью, да еще маленькой сестренкой Машкой, какая через год, сказывали,
после меня родилась, вместе мылись в бане, потому, значит, нас мать мыла и
парила, - аяй, как жарко!.. Отец-то уж тогда больно парился и смешил меня да
мать; на что и Машка мала была, и та кричала весело и махала ручонками да
показывала на отца. Он заберется это на полок, сгонит мать на лавку и давай
хлестаться веником. Жара нестерпимая... Отец выпарится и пойдет зимой из
бани прямо на снег, сядет и пыхтит да любуется на себя... А у нас баня без
крыши была, и предбанника в ней не было, а прямо залезали с огорода в баню и
в ней раздевались и рубахи вешали на шест; оно и хорошо: и рубахи не
мочатся, потом, значит, вши да блохи издохнут от жара, и мы их же надеваем,
а не то мать их в бане же вымоет и высушит, пока мы моемся... Летом отец не
выходил, после парки, из бани, а окачивался холодной водой. Прочие братья
ходили все вместе, а сестры особо.
Семья у нас была большая. День у нас так начинался. Встанем мы и
подходим к матери: "Ись! ись!.." Как заголосит человек пять "ись", она и
деться не знает куда. Одного колонет, другого оттеребит, третьего ухватом
прогонит, а ее передразнивают: язык; выставляют да хохочут... Кто плачет,
кто друг друга колотит да за волосы теребит... А скажет она кому-нибудь: