"Герберт Розендорфер. Латунное сердечко или У правды короткие ноги" - читать интересную книгу автора

Да ради Бога, подумал Кессель, ребенок-то не мой.

Переписка с семейством Вюнзе началась в этом году примерно на Пасху.
После того как в ходе явно сложных переговоров наконец выяснилось, что это
лето Керстин проведет с матерью, Рената время от времени стала осторожно
намекать, что у Керстин трудный характер. "Характер у нее, конечно, сложный,
но она бывает очень, очень ласковой".
Кессель вспомнил, что именно так Вильтруд отзывалась о своей собаке.
Прежде чем увидеть Керстин, Кессель ее услышал. "Малышка так долго
держала все в себе, - объяснила Рената позже, - это ты понимаешь? Она не
видела меня целый год. И, наверное, с самой Пасхи не видела вообще никого из
родных. Неужели это так трудно понять? Когда долго все держишь в себе,
обязательно надо выговориться".
Человек, которому несколько раз на дню приходится ездить на шестой этаж
и обратно, знает путь лифта по этажам с точностью до долей секунды. Считая
назад от того момента, когда Рената Кессель вместе со своей дочерью Керстин
Вюнзе вышла из лифта на площадку шестого этажа (Рената вышла первой,
придерживая дверь лифта баулом в красно-зеленую шотландскую клетку с
привязанным к нему зонтиком без ручки, чтобы Керстин тоже могла выйти и
выволочь свой то ли мешок, то ли рюкзак, скроенный из грязно-коричневого
дерматина) - считая назад от этого момента. Кессель услышал голос Керстин,
когда мать и дочь были никак не выше второго этажа. Когда они были на
четвертом этаже, Кессель уже мог разобрать, что она говорит. Голос у Керстин
был не то чтобы очень громкий, но резкий и какой-то пронзительный. Кроме
того, отметил Кессель, она говорила на целый замысел выше, чем ей было
положено природой (таким приемом пользуются некоторые тенора), фальшивя на
четверть тона, говоря музыкальным языком, к тому же, с другой стороны, в ее
голосе постоянно сквозила легкая застарелая обида. Бывают люди, подумал
Альбин Кессель, всегда заранее уверенные, что слушать их не будут, а потому
говорящие с такой вот обиженной интонацией. Детей, которые бы так говорили,
Альбин Кессель до сих пор не встречал.
Керстин говорила, пока распаковывала вещи, говорила за ужином, говорила
под душем (мыться ей очень не хотелось), говорила даже, пока чистила зубы,
говорила целых полчаса с матерью уже после того, как та уложила ее в
постель, поцеловала, выключила свет и закрыла за собой дверь, и потом
какое-то время говорила еще сама с собой.
- Она у тебя, наверное, и во сне разговаривает, - предположил Кессель,
когда Рената наконец пришла к нему в гостиную и села.
- Это подло! - обиделась Рената. Тогда-то она и объяснила ему, что
такое "слишком долго держать все в себе".
Что именно говорил ребенок, Кессель при всем желании не мог припомнить,
потому что говорила Керстин, во-первых, очень быстро, во-вторых, чаще всего
с полным ртом, а в-третьих, на каком-то странном диалекте, очевидно,
люденшейдском, которого Кессель почти не понимал. Странно, подумал Альбин
Кессель (однако вслух он этого не сказал), - вот она сейчас говорила тут
битых два часа, а спроси меня, о чем она говорила, и я не смогу вспомнить ни
слова; хотя нет, одну фразу я помню - о том, что у нее есть плюшевая кошка,
которую зовут Блюмхен (Керстин произнесла "Блюмшен").
- А что, обычно она у тебя меньше разговаривает? - поинтересовался
Кессель.