"Герберт Розендорфер. Великие перемены " - читать интересную книгу автора

пытаются спать с раскрытой ладонью? В одно я верю твердо - что он, откуда бы
эти деньги по его соображениям ни взялись, их тут же пропьет.
И еще одно, как я вспоминаю, мерцало во мне: теперь, думал я, у меня
больше ничего нет; теперь, мировой дух, ты волен делать со мной, что
захочешь.
Ну и что же он сделал со мной? Вознаградил ли он меня? И существует ли
вообще награда добрым людям? Нет, потому что даже не сунь я в руку старика
деньги, я бы все равно встретился с ослом...
...или все же не встретился? Я бы остался там сидеть, возможно, еще
целый час, не так быстро ринулся бы прочь, и мой путь не пересекся бы с
путем осла...
Пусть будет так, как суждено. Осла вели под уздцы девушка в пестрых
одеждах и карлик, и с обоих его боков свисали картонные таблички, на которых
было написано: можно посетить цирк Ша Би-до, который сегодня находится в
этом городе, а сзади к хвосту осла была прикреплена вывеска, что цирку
требуются работники.

Это не было ни интересным, ни прежде всего легким занятием. Как хорошо,
что никто из родного времени не видел меня, - а ты, в чем я уверен,
сохранишь это как тайну, уже не говоря о том, что ты, даже если и захочешь,
не сможешь это описать - потому что невозможно представить мандарина
Гао-дая, начальника императорской Палаты поэтов, именуемой "Двадцать девять
поросших мхом скал" с вилами для уборки навоза в руках.
А вот злобу остальных господ с навозными вилами, когда они заметили мою
неумелость, вообразить вполне удастся. А как я мог быть ловким и умелым,
если никогда в жизни мои руки не прикасались к таким предметам, уж по
крайней мере - к навозным вилам.
Но я должен был быть довольным, и не только из-за того, что получил
пищу и (хотя и передвижную) крышу над головой и постель, в которую мог лечь,
смертельно устав, когда представление заканчивалось, животные угомонялись в
своих клетках, а я, наконец, имел право расстаться со своими вилами, но и
из-за Дарующей жизнь бумаги.
Я уже сообщал тебе, что большеносые одержимы страстью исписывать любую
ровную поверхность. Писание - что-то вроде фетиша для них. Так как не
хватает стен, чтобы удовлетворить их манию писания, то из-за этого фетиша у
них образовалась зависимость от бумаги. Бумага сопровождает большеносых с
первых часов их существования. Я узнал об этом в той самой больнице. Когда
появляется на свет большеносый младенец, его обмывают и тотчас, в самую
первую очередь акушерка берет клочок бумаги, на котором отмечает вес и рост
новорожденного, как будто это представляет какой-то интерес. Эта и другие
бумаги, на которых шаг за шагом помечается все, что случается с ребенком, а
затем и взрослым человеком, сопровождает большеносого на протяжении всей его
жизни. Я думаю, что они помечают даже те моменты, когда меняют свое
платье.[28] Поневоле со временем эта кипа бумаг накрывает большеносого с
головой, а когда тот умирает, тут же изготовляется заключительная бумага,
труп большеносого или сжигается, или предается земле, но не та бумажная
гора, которую он оставил после себя. Его бумажное существование продолжается
при известных условиях даже после смерти, а именно тогда, когда его потомки
начинают бороться за наследство. Создается впечатление, что бумажная гора
может существовать без большеносого, он же без соответствующей бумаги - нет.