"Семен Ефимович Резник. Владимир Ковалевский (Трагедия нигилиста) (Жизнь замечательных людей) " - читать интересную книгу автора

директором, и эта его независимость вызывала к нему если не любовь - любить
эту ходячую статую было невозможно! - то известное уважение. Прямая
противоположность директору, который по всякому поводу кричал, выпучивал
глаза и был невероятно суетлив, особенно при появлении в училище
начальственных лиц. Даже кроткого принца Языков боялся панически. Стоило
попечителю оказаться в стенах училища, как директор уже бежал по коридору,
вопрошая каждого встречного:
- Где его высочество? Где его высочество?
В Ленинграде, в Институте русской литературы (Пушкинском доме) хранится
архив Владимира Ивановича Танеева (старшего брата известного композитора),
юриста, философа, социолога, видного общественного деятеля, того, кто в
письме Софьи Васильевны назван другом Владимира Онуфриевича.
Литератор и оригинальный мыслитель, Танеев оставил философские и
мемуарные произведения, в которых не пытался угождать требованиям цензуры и
потому большую часть их не публиковал. Лишь в 1959 году увидел свет
объемистый том его избранных трудов, в который вошли и воспоминания под
названием "Детство и школа" - скрупулезное, из года в год прослеженное
описание его ученичества. Воспоминания эти особенно ценны для биографии
Владимира Ковалевского, обучавшегося в одном классе с Танеевым.
День в училище был расписан по минутам.
В шесть часов утра распахивались двери спален, и сквозь их анфиладу,
размахивая поднятым над головой колоколом, медленно проходил унтер-офицер
Кравченко. Длинный и худой, в волочащейся по полу и топорщащейся на узкой
спине шинели, он умудрялся выглядеть столь величественно, что идущий следом
и стаскивающий с недостаточно проворных воспитанников одеяла дежурный
воспитатель в сравнении с ним казался ничтожным и жалким. У Кравченко, по
воспоминаниям Танеева, были умные голубые глаза, однако весь его вид внушал
мысль, что он "способен содрать с живого человека кожу, если только прикажет
начальство".
За четверть часа полагалось встать и умыться. Еще четверть часа
давалось на то, чтобы напиться чаю, то есть "отвратительной тепловатой
жидкости, которая называлась чаем", как вспоминал Танеев. Затем полтора часа
ученики сидели в тесном непроветриваемом классе и при тусклом свете коптящих
ламп учили уроки. Это называлось "препарацией". Затем следовали два
полуторачасовых урока до завтрака и два таких же после завтрака. После
обеда - большая препарация: приготовление уроков в течение двух с половиной
часов без перерыва... Только после вечернего чая можно было немного поиграть
и погулять в саду.
Все полагалось исполнять по звонку.
По звонку не только вставали или приступали к уроку, но по звонку шли
умываться, по звонку строились к молитве, начинали молитву и заканчивали
ее... Сорок два звонка в течение дня сопровождали жизнь правоведов.
"Мы были постоянно заперты, - вспоминал Танеев. - Выйти из зала, из
класса куда-нибудь, хоть в спальню, было строго запрещено. Чтобы выйти в
случае надобности во время урока, надо было исполнить целый ряд самых
стеснительных формальностей. Прежде всего надо было проситься у учителя,
который мог не пустить. Если учитель отпускал, то в зале надо было опять
проситься у дежурного воспитателя. Воспитатель мог не пустить, воротить со
стыдом обратно. Если воспитатель отпускал, в дверях мог встретиться
директор, который вдруг приказывал идти назад повелительным, презрительным