"Николай Андреевич Римский-Корсаков. Летопись моей музыкальной жизни " - читать интересную книгу автора

могли сделать. Но учительницы не сумели развить во мне настоящих зачатков
пианизма; играл я недурно, но до чего-нибудь серьезного и выходящего из ряда
по этой части было далеко, а потому и ясно, что в умах родителей моих не
могла рисоваться будущность их сына как музыканта. Будучи затем в Морском
училище и учась у Улиха, я мог упражняться на фортепиано лишь по субботам и
воскресеньям. Разумеется, и тогда успехи мои были не велики. Улих, не будучи
настоящим пианистом, не мог мне дать хорошей постановки руки, а развить хотя
бы неправильную технику недоставало времени, недоставало и охоты и
принудительных или поощрительных мер. Музыку мог я полюбить настоящим
образом, конечно, лишь в Петербурге, где я впервые услыхал настоящую музыку,
настоящим образом исполняемую, хотя бы в виде "Индры" или "Лучии" в оперных
театрах. Действительная же любовь к искусству у меня началась со знакомства
с "Русланом", как я уже говорил это на предыдущих страницах моих
воспоминаний. Первым настоящим музыкантом и виртуозом, с которым я сошелся,
был Канилле. Я глубоко благодарен ему за направление моего вкуса и за общее
первоначальное развитие моих сочинительских способностей. Но то, что он мало
обратил внимания на мою фортепианную технику и не дал мне правильной
гармонической и контрапунктической подготовки, - я всегда поставлю ему в
упрек. Занятия гармонизацией хоралов, ко-
торые он мне предложил, вскоре были брошены, ибо, делая Некоторые
поправки в моих писаниях, он мне не мог указать первоначальных приемов
гармонизации, и я, делая свои задачи ощупью и путаясь в них, получил к ним
лишь отвращение. Занимаясь у Канилле, я не знал даже названий главных
аккордов* а между тем тщился сочинять какие-то ноктюрны, вариации и т.п.
Попытки свои в сочинении тщателыш* скрывал от брата и Головиных и показывал
только Канилле. Я был воспитанник-дилетант, немного играющий на фортепиано и
царапающий что-то на нотной бумаге; однако моя любовь к музыке росла, и вот
я наконец попал к Балакиреву.
После дилетантских по технике, но музыкальных и серьезных по отношению
к стилю и вкусу попыток меня прямо сажают за сочинение симфонии. Балакирев,
не только никогда не проходивший никакого систематического курса гармонии и
контрапункта, но даже и поверхностно не занимавшийся этим, не признавал,
по-видимому, в таких занятиях никакой нужды. Благодаря своему самобытному
таланту и пианизму, благодаря музыкальной среде, встреченной им в доме
Улыбышева, у которого был домашний оркестр, под дирижерством Балакирева
разыгрывавший бет- ховенские симфонии, он как-то сразу сформировался в
настоящего практического музыканта. Отличный пианист, превосходный чтец нот,
прекрасный импровизатор, от природы одаренный чувством правильной гармонии и
голосоведения, он обладал частью самородной, частью приобретенной путем
практики на собственных попытках сочинительской техникой. У него были и
контрапункт, и чувство формы, и знания по оркестровке - словом, было все,
что требовалось для композитора. И все это - путем громадной музыкальной
начитанности, с помощью необыкновенной, острой и продолжительной памяти, так
много значащей для того, чтобы разобраться крити- чески в музыкальной
литературе. А критик, именно технический критик, он был удивительный. Он
сразу чувствовал техническую недоделанность или погрешность, он сразу
схватывал недостаток формы. Когда я или, впоследствии, другие неопытные
молодые люди играли ему свои сочинительские попытки, он мгновенно схватывал
все недостатки формы, модуляции и т.п. и тотчас, садясь за фортепиано,
импровизировал, показывая, как следует исправить или переделать сочинение.