"Дженнифер Роберсон. Песнь Хомейни (Хроники Чейсули, книга 2)" - читать интересную книгу автора

робко, словно все еще опасался, что меня прогонят. Проходившие мимо меня
солиндцы брезгливо морщились и старались отодвинуться подальше - только что
носы не зажимали, я демонстрировал им желтые зубы в заискивающей покорной
улыбке: такое выражение бывает на морде побитого пса, который пытается
выпросить прощение у хозяина и хочет показать, что знает свое место.
Судя по моей внешности, я просто не должен был уйти дальше кухни. Как раз
там и служила та женщина, чьим сыном я сказался. Однако госпожа моя мать, по
всей очевидности, должна была быть где-то в дворцовых покоях - а потому я
прошел кухню и зашагал по коридорам, царапая полированное дерево пола своими
грубыми башмаками.
Слуг в замке было немного. Я подумал, что, должно быть, Беллэм распустил
почти всех, чтобы еще более унизить мою мать. Для него, короля-узурпатора,
ваяна была даже та война, которую он вел сейчас с беспомощной и беззащитной
женщиной. Гвиннет Хомейнская была супругой брата Мухаара: пусть вдова, пусть
лишенная всякой поддержки в жизни, но она была королевской крови. И, унижая ее,
он пытался тем самым показать свою власть и силу. Однако мне думалось, что это
ему не удалось - и не удастся никогда, сколько бы солиндских солдат не стояло
на стенах, сколько бы солиндских знамен не было развешено на башнях.
Я нашел нужную лестницу - винтовую лестницу, ведущую на верхний этаж - и
начал подниматься по ступеням, внутри у меня все сжалось в предчувствии
встречи. Я проделал такой большой путь - слишком большой, быть может - но одна-
единственная ошибка по-прежнему могла погубить меня. Я не сомневался, что, если
совершу эту ошибку, Беллэм не даст мне быстрой смерти. Я, быть может, буду жить
еще годы и годы - в темнице, в оковах, в унижении.
Я вышел с лестницы в коридор, обшитый панелями медово-золотого дерева.
Галерея моего отца - здесь было множество окон, заливавших весь коридор
радостным солнечным светом. Но теперь натертые воском панели запылились,
потемнели и потрескались по краям. В галерее царил запах запустения.
Моя рука скользнула под лохмотья и сомкнулась на костяной рукояти
кэйлдонского кинжала. Мгновение я постоял у дверей в комнату матери,
прислушиваясь к тому, что происходило внутри. В комнате царила тишина. Может
быть, матери там вовсе и не было - но я успел узнать, что люди - и мужчины, и
женщины - в тяжких обстоятельствах особенно тянутся к тому, что им близко и
знакомо, что было им дорого в прежние, более счастливые времена. Эта комната
была излюбленным местом для моей матери. И, удостоверившись, что она там одна,
я распахнул дверь...
Двигался я бесшумно, и бесшумно, без скрипа закрыл за собой дверь. Я стоял
на пороге, глядя на свою мать - и понимал, что она постарела.
Она склонилась над пяльцами с вышиванием. Я не видел узора вышивки - но
все ее внимание было без остатка отдано рукоделию. Солнечный свет, дробясь в
стеклах-фасетках стрельчатого окна, заставлял цветные нити вспыхивать в теплых
лучах - но я почти тут же ощутил запах сырости, царивший в комнате, словно бы
жаровни никогда и не согревали ее. Эта комната всегда была одной из самых
теплых и уютных - но теперь в ней было холодно и пусто.
В покоях было так тихо, что я слышал, как игла прокалывает ткань. Мать
работала аккуратно, пристально, низко склонившись над вышивкой - даже брови
сдвинула от усердия. Она сидела в профиль ко мне. И ее руки...
Тонкие, высохшие руки, распухшие в суставах - руки, более похожие на
птичьи лапки. Она работала с пристальным вниманием - но мне подумалось, что с
такими руками ей, должно быть, едва хватает сил просто прокалывать ткань, едва