"Дженнифер Роберсон. Песнь Хомейни (Хроники Чейсули, книга 2)" - читать интересную книгу автора

обращая внимание на узор. Болезнь отняла у нее все ее искусство.
И тут я ясно вспомнил, что в сырую погоду у нее всегда болели руки. Она
никогда не жаловалась, но становилась все более беспомощной с каждым месяцем. И
теперь, глядя на свою мать, я видел, что болезнь окончательно уничтожила ту
грацию и изящество, которые всегда так любил в ней отец.
На ней был белый платок и чепец, полностью скрывавшие ее волосы - только
одна-единственная прядка выбилась и теперь змейкой вилась по ее щеке, еще более
подчеркивая худобу лица. Седые - совершенно седые волосы - а я помнил их темно-
золотыми, такими же, как мои. Тонкие морщины паутинной сетью легли на ее лицо,
кожа была похожа на тончайший смятый шелк.
Она была в своем любимом темно-синем - но мне показалось, что на ней то же
платье, какое она носила семь лет назад. Да, я не ошибся: теперь я ясно видел -
оно выношено и протерто едва не до дыр.
Должно быть, я издал какой-то звук. Мать подняла голову, обвела взглядом
комнату - ее глаза остановились на мне с безмолвным вопросом...
Я шагнул к ней и опустился на колени. Я приготовил слова для этой встречи
- но сейчас все они как-то разом позабылись, вылетели из головы. Любые слова
сейчас были пустыми и ненужными. Я молчал, и только горло у меня сжималось от
болезненной нежности.
Я не смел поднять глаза к ее лицу - вместо этого принялся разглядывать
упавшую к ее ногам вышивку. Знакомый рисунок - хотя в исполнении и не было
прежнего изящества: высокий бородатый воин на гнедом коне, ведущий в бой армию
Мухаара. Я всегда любил эту картину - в детстве мать часто говорила мне, что
этот воин - мой отец. И странно было теперь узнавать во всаднике - себя самого.
Рука матери коснулась моей головы. Сперва я едва не отшатнулся, вспомнив,
как грязны мои волосы - но сдержался и не сдвинулся с места. Пальцами второй
руки она приподняла мою голову под подбородок и повернула мое лицо к свету,
чтобы как следует рассмотреть его. Она улыбалась - улыбалась прекрасной сияющей
улыбкой, а по лицу ее катились слезы.
Я бережно взял ее руки в свои - осторожно, так осторожно, внезапно
испугавшись, что могу причинить им боль. Они были такими тонкими, такими
хрупкими - рядом с ней я казался себе слишком большим, неповоротливым и
неуклюжим.
- Госпожа, - хриплым дрожащим голосом проговорил я, - я виноват в том, что
не пришел раньше - даже не послал весточки...
Она прикрыла мне рот рукой:
-Нет.
Тонкие руки коснулись моей бороды, зарылись в мои сальные и грязные
волосы:
- Ты это специально сделал - или совсем отбился от рук и забыл, как я
учила тебя следить за своей внешностью?
Я рассмеялся - глуховато и не слишком весело:
- Боюсь, госпожа моя, изгнание сделало из вашего сына совсем другого
человека.
Морщинки у ее глаз - таких же голубых, как и мои собственные - стали резче
и заметнее. Потом она отняла руки - и в это мгновение я понял, что она пытается
сдержать свои чувства. В ее глазах читались гордость, радость, благодарность -
и осознание того, что ее сын больше не ребенок, что мальчик превратился во
взрослого мужчину. Я знал, что для нее до седых волос останусь ребенком - но
сейчас она словно бы признала мое право на свободу, на свою жизнь, именно таким