"Виктор Робсман. Персидские новеллы и другие рассказы" - читать интересную книгу автора

соглашению, Мирза обещал сегодня же, на вечерней молитве, как только солнце
начнет склоняться к западу и покажется вечерняя звезда, просить своего
пророка, чтобы он возвратил мне все эти деньги и даже немного больше. Но вот
послышался конский топот, - это серхенг Мамед-Али-хан гарцевал на арабском
жеребце в сопровождении унтер-офицера, сержанта и двух вестовых. Перед
казармой, на самом солнцепеке, весь день шла возня; солдаты пограничной
стражи обучались играть винтовкой, чтобы с воинскими почестями встретить
важного гостя. От такой игры спины их взмылились, как у загнанных лошадей, и
промокшие от пота лица казались заплаканными. Между тем серхенг равнодушно
прошел мимо, не заметив их старания. Он вошел в казарму, как хозяин входит в
свой дом, в котором замечает, что не все на своем месте и надо навести
порядок. Легкая тень недовольства скользнула по его невозмутимому лицу с
полуопущенными веками, придававшими ему вид вечной задумчивости. - Я чуть
было не загнал своего любимого жеребца, чтобы скорее встретиться с вами... -
произнес серхенг, не поднимая век. - Он пробежал десять фарсахов не переводя
дыхания, и мои вестовые не могли угнаться за ним. И все это только для того,
чтобы сказать вам: еще не поздно! Вы еще свободны выбирать! Я знаю, что не
легко будет вам забыть все, что вы любили, менять привычки свои,
приспосабливаться к нам, переделывать свою жизнь, которая оставила уже
глубокий след в вашем душевном мире, и в печали по утраченному проводить
свои дни... И когда он говорил, его восковое лицо оставалось непроницаемым,
спокойным, и нельзя было поверить, что столько жизни в этом восковом лице!
Он говорил не поднимая век, осторожно выбирая слова, как если бы это были не
слова, а огнестрельные раны, причиняющие страдания. - Но если терять вам
нечего, - продолжал он, - если дом ваш пуст, и все, что вы любили,
опостылело вам, мы примем вас, как брата, как сестру, и вы будете нам не
чужие... Живите среди нас нашей жизнью и мы полюбим вас... Он приподнял веки
и посмотрел на нас загадочными глазами фарса, цвета кофейной гущи, по
которой узнают свое будущее суеверные люди; темную, неразгаданную тайну
ворожили они нам.

В этот вечер мы не готовились ко сну; солдаты унесли казенные тюфяки и
надели на себя патронташи. Нас увозили в глубь страны - так хотел серхенг!
Вечер был черный и теплый, и в этой черной теплоте мы шли, как слепцы, под
сильным конвоем пограничной стражи. Впереди бежали босоногие дети с
зажженными ручными фонарями, но темнота сгущалась вокруг них плотнее,
затемняя дорогу. Тихая, всегда безлюдная, эта улица, напоминавшая нам голую
пустыню, шевелилась сейчас от кричащей толпы; люди выползали изо всех щелей,
из глухих подворотен, спускались с крыш, поднимались из глубоких подвалов,
куда прячутся на день от солнца. Многие в лохмотьях, другие - в исподнем
белье, женщины в легких молитвенных чадрах, с туго запеленутыми грудными
детьми, напоминавшими мумий в саркофаге, спешили на свет наших фонарей, как
на праздничное зрелище. А ведь мы думали, что этот сонный пограничный
городок населен одними лишь солдатами, жандармами и полицейскими; мы знали
еще трактирщика, продымленного угаром шиш-кебаба, кормившего нас,
вкрадчивого менялу-саррафа, обкрадывавшего нас, и живописного брадобрея с
огненными волосами, наводившего на нас тоску. Этот надоедливый брадобрей и
сейчас выделялся в толпе своими крашенными хной усами, освещенными пыхтевшим
и сильно чадившим фонарем; при помощи этого фонаря он пробивался к нам,
работая в то же время своими острыми локтями. - Дайте дорогу! Дайте