"Виктор Робсман. Персидские новеллы и другие рассказы" - читать интересную книгу автора

сыра, пролежавшего, может быть, год в проточной воде уличной канавы!). В
этом списке излишеств и чревоугодия мы нашли горы рыхлого дымящегося риса,
воскресавшего в нашей памяти все запахи приправ и соусов к нему, и хитро
припрятанный шиш-кебаб в слезящемся от масла рисе. Не была забыта им и
простокваша, разбавленная соленой водой, точно зачерпнутой из океана, и
непременно со льдом, ибо даже собаки пьют здесь воду со льдом! Много было
зарезано для нас кур и петухов, среди которых значился один "луристанский"
петух, сильный, как коршун, размером не уступающий страусу, который принимал
участие в петушиных боях, пока не состарился, - так высоко отзывался о нем
Мирза! Счет заканчивался ароматным персидским чаем, выпитым нами, по
подсчету Мирзы, в количестве 250 стаканов внакладку и вприкуску, что не было
равно по цене (какая добросовестность!). Нет, это был не счет, даже не
формуляр нашего пищеварения, а книга жизни! Это была летопись обжорства двух
изголодавшихся советских людей, кропотливо записанная добросовестной рукой
летописца. - Вы великолепный писарь! - похвалил я Мирзу. - Но почему мы
должны платить вам за все, что ели и пили в вашей гостеприимной стране?
Разве из ваших закромов и амбаров кормили нас? К тому же, я честно
расплачивался наличными на месте... - Это неважно! - энергично возразил
писарь, готовый броситься в драку за каждый сенар, т. е. по-нашему, одну
копейку. - Ведь вы сами подтверждаете, что все это вы съели, но чем вы
докажете, что за все это вы уплатили наличными? - и он хитро улыбнулся
испорченными зубами. Я искал путь к его сердцу, обращался к его совести,
взывал к его разуму, стыдил его, но он ко всему оставался равнодушным. Точно
не было у него ни сердца, ни разума, ни совести, ни стыда. Тогда я стал
рассказывать ему, как ребенку, о Боге; я говорил, что Бог не любит
мошенников, жуликов и плутов, и непременно накажет его. - Стыдно, - говорил
я, - обижать слабых, беззащитных людей, бежавших от произвола и ищущих
правосудия в вашей стране. Если вы боитесь полицейского урядника, то как
можете вы не бояться Бога? Мирза заплакал. Мысль о Боге напугала его, но
отказаться от денег из страха перед Богом он тоже не мог. Сознание его как
бы раздвоилось между Богом и деньгами, причиняя ему нравственные страдания.
Будучи человеком набожным и, в то же время, корыстным, Мирза не умел
бороться со своей слабостью к деньгам; они мешали ему быть добрым, хорошим,
честным, каким хотел он быть перед Богом. Глядя на его слезы, я уже готов
был расплатиться с ним по его незаконному счету (благо, у меня оставались
еще кое-какие деньги от подъемных, командировочных и проездных!), упрашивая
его, однако, сократить счет и сбавить цены. - К тому же, - говорил я, - вы
должны будете дать мне расписку, чтобы не потребовали у меня этих денег
снова, в третий раз. - Хороший господин! - причитал Мирза, вытирая
солдатским рукавом слезы. - Я думал, что вы добрый, что все русские добрые,
а вы хотите, чтобы меня повесили... Мы стали торговаться. Мирза оживился,
повеселел, стал смеяться, говорил глупости; наконец настал для него
долгожданный час, когда можно испытать сладость торга, этого переменного
счастья, напоминающего петушиные бои или азартную карточную игру. Мирза
долго не уступал. Он клялся и врал (ложь требует клятв!), и чем больше он
врал, тем больше клялся; ведь не может он уступить мне в убыток себе! К
концу дня мне удалось выторговать у него луристанского петуха (ведь он жил
только в его воображении!), два шахских батмана хлеба-сенгека, с полпуда
овечьего сыра и сотню стаканов чая, которым угощали нас в различных местах
нашего этапа добрые поселяне и должностные лица. Придя к полюбовному