"Виктор Робсман. Живые видения" - читать интересную книгу автора

зовут собачку Жучкой, а это глубоко оскорбляло его детское самолюбие. Он не
хотел быть тем, чем он есть; ведь все в его жизни могло быть совсем
по-другому, родись он на самом деле Жаном, а не Иваном! Само рождение его
оставалось для него загадкой; он не знал, кто дал ему жизнь и почему
советская власть забрала жизнь у родивших его? Что сделала она с ними и для
чего? Он рос, как зверек в лесу, и более всего боялся человека; запах жилья
пугал его, как пугают птиц хитро расставленные сети. Он не боялся только
травы, деревьев, звезд, неба... Каждый темный куст внушал ему больше
доверия, чем настежь распахнутые перед ним двери. Он ложился под этот куст,
как в ясли, и думал с надеждой о матери, как верующие люди думают о Боге.
Где она? Может быть, она живет в этой мягкой душистой траве, которую топчет
он своими ногами? В каждой капле утренней росы, в каждом луче заходящего
солнца он видел ее отражение. Ее голосом пели для него все птицы, шелестели
листьями деревья, разговаривали бегущие ручьи. Она жила везде и во всем, что
было прекрасно и чисто и что не было похоже ни на кого из живущих на земле
людей. В непогоду он укрывался на кладбище, в запущенной, брошенной
православными людьми часовне; со времени новой власти мало кто заглядывал
сюда отслужить панихиду, помолиться об упокоении души усопшего, боясь людей
больше, чем Бога. Кладбищенский сторож оберегал часовню от разрушения,
поддерживал в ней жизнь, исправно заправлял маслом гаснущие лампадки, менял
истлевший фитиль, и душе его становилось от этого светлей, покойней. Жан
запомнил этого кладбищенского сторожа навсегда; это был вздорный старик,
приучавший одичавшего малыша к жизни рассказами о горячих розгах и плетях,
от которых, говорил он, корчится тело и трещат кости, и которыми можно
забить насмерть... - Ежели ты дитя безродное, - поучал старик, - то кто же
вразумит тебя, непутевого, как не плеть? Она для тебя теперь, что мать
родная... Вид у него при этом был важный, как у сановника, и в его дремучем
лице жила твердая уверенность, что делает он доброе дело, спасает душу,
наставляет неразумное дитя на путь истинный и праведный... Эта часовня была
для Жана, поистине, храмом без алтаря; он обучился здесь грамоте, читая
требники и часослов, заглядывая во все церковные книги, которые находил тут,
и потому говорил он странным для нашего времени монастырским языком,
употребляя в разговоре "яко" и "паче", вместо "спасибо" говорил "спаси Бог",
а водку называл брагой; он не говорил, а глаголил, и в редакции потешались
над его газетными сообщениями, походившими на державинский стих. А он
покорно сносил все наши насмешки и грязные шутки, даже сам помогал нам
смеяться над самим собой. Он любил говорить со мной о задушевном. -
Неужто, - спрашивал он пытливо, - до конца наших дней писать нам чепуху, яко
тварь неразумная? - Да, - отвечал я безутешно, - до конца наших дней... - Да
разве ничего иного акромя сего вранья нет сущего? - Наверно, есть, - отвечал
я уклончиво, - да как знать нам об этом? - А Бог есть? - спрашивал он вдруг,
загадочно поглядывая на меня. - Есть! - отвечал я не задумываясь. - А ты как
полагаешь? - Вот сего я и не ведаю... Скоро, однако, не стало среди нас
Жана, война забрала его от нас, нарядила его в военную форму, научила его
стрелять из всех видов оружия и отправила на край земли, к берегам
неспокойного и капризного Каспийского моря, к сыпучим пескам Кара-Кума с их
жарким солнцем и всегда безоблачным небом, к своенравным горам Копет-Дага, и
дальше, в страну царя царей (это было похоже на выдумку, на сказку!), о
которой он знал не больше, чем о загробной жизни. После долгого и трудного
похода они перешли персидскую границу и направились в глубь страны, в зону