"Виктор Робсман. Живые видения" - читать интересную книгу автора

запеклась кровь, любил похотливых женщин с пышным телом и рыжими волосами,
любил вино, пиры, грохот и шум безобразной музыки дикарей, которая услаждала
его слух, восхищала его душу, воспламеняла сердце. Он любил рабов, чтобы они
ползали в его ногах, выпрашивая у него жизнь, как собака кость... Но более
всего гуньмо любил войны и битвы, любил убивать из лука, рубить секирой,
колоть копьем, разить мечом, метать камни из пращей и слышать стоны
умирающих, от которых ликовала его порочная душа. Злые дела гуньмо стали
известны достойному даосскому монаху Чан-чуню, который прятался от людей в
горах восточного Китая. Подобно мудрому Лао-цзе, он искал на земле то, чего
здесь нет и что есть только на небе, помышляя о душевном покое и безмятежном
счастье. Он жил в ущелье, пробитом грозой, питался одними зернами риса, пил
воду из горного ручья и изготовлял талисманы, чтобы с их помощью сделать
счастливыми несчастных. Свободное время он проводил в созерцании - он
наблюдал жизнь, но не жил ею; он умертвил в себе все желания, у него больше
не было желания даже желать... Так даосский монах Чан-чунь достиг наивысшей
святости и полного покоя, каким обладают только мертвые, оставаясь живым.
Все превозносили его, прославляли его, чтили его, и гуньмо пожелал
встретиться с ним. Чань-чунь предпринял тогда свое первое дальнее
путешествие в чужую страну, со свитой, посланной к нему гуньмо, и на его
степных конях, не знающих усталости, боле выносливых, чем дромадеры,
нетребовательных, как онагры. Много долгих дней и коротких ночей ехал он по
голой степи без отдыха, и лошадь несла его с быстротой летящей стрелы, пока
не достиг он места, населенного людьми. Они угощали его вареными лепешками с
солью, которыми кормились всю свою жизнь, как лошади овсом, и не знали, что
бывает что-нибудь лучше их и вкуснее. В другом месте даосскому монаху
поднесли рыбу с огромным открытым ртом, как живую, совсем голую, без чешуи,
недавно выловленную в море Сыр; он не стал ее есть. Наконец он достиг
безбрежной Сыр-Дарьи, которую называли рекой Узгенда, она же была рекой
Ходженда и Бенакета, рекой Шахрухии и рекой Шаша, рекой всех мест, мимо
которых протекала она. Не без труда он переправился через нее по плавучему
мосту со всей своей неторопливой свитой и нетерпеливыми степными конями.
Путь его лежал теперь на юго-запад от реки, по "голодной степи", в которой
не было ни воды, ни травы, ни жизни, ни смерти, откуда улетали птицы,
уползали земные твари, убегали звери... После многих приключений Чан-чунь
прибыл в страну Ахси, именем которой потомки усуней, кара-киргизы, поныне
называют прекрасную Фергану. Гуньмо принял даосского монаха с почетом, как
равного, вышел навстречу ему и, приблизившись на тридцать шагов, как это
требовала степная учтивость, отвесил ему поклон. У Чан-чуня были спокойные,
невозмутимые глаза и смешная монгольская бородка - всего лишь несколько
длинных и тонких волос, похожих на тонкую паутину, и такие же усы,
удлинявшие углы рта, отчего желтое его лицо лукаво улыбалось. Но это
улыбались одни лишь его усы, в то время как лицо отшельника оставалось
равнодушно-спокойным, смертельно-бледным, худым. Гуньмо ввел отшельника в
свой шатер; на верблюжьих кошмах, в два ряда, сидели царские вельможи,
одетые, как и женщины, по степному обычаю, в длинные белые рубашки, похожие
на саван, сшитые в виде мешка, с широкими рукавами. Волосы у всех были
заплетены в косы, как и у женщин, и покрыты высокими шапками, нарядно
пестрыми, как оперение тропических птиц-самцов. На больших блюдах из красной
меди рабы вносили зажаренных на вертеле оголенных молодых лошадок с
отрубленными копытами; с распоротыми брюхами дымились кабаньи туши, убитые