"Ромен Роллан. Пьер и Люс" - читать интересную книгу автора

отлитыми из бронзы душами великих судей прошлого, независимых и
непреклонных, и, быть может, втайне считал себя их преемником. Это был
совсем маленький Мишель де л'Опиталь, на которого столетие служения
Республике наложило свой отпечаток. А г-жа Обье была в такой же мере доброй
христианкой, в какой ее муж добрым республиканцем. И, подобно тому как ее
прямодушный, неподкупный супруг соглашался быть послушным орудием
правительства против всякой неузаконенной свободы, она, в простоте душевной,
присоединяла свои молитвы к человекоубийственным молениям, возносимым во имя
войны во всех странах Европы католическими аббатами и протестантскими
пасторами, раввинами и священниками, газетами и всеми благомыслящими людьми
того времени. Оба они - отец и мать - обожали своих детей, как истые
французы, только к ним и питали глубокое, настоящее чувство, готовы были
всем пожертвовать ради них, но, чтобы не отставать от других, не
задумываясь, приносили их в жертву. Кому? Неведомому божеству. Во все
времена Авраам отдавал Исаака на заклание. И это прославленное в веках
безумие не перестало служить примером несчастному человечеству.
В их семейном кругу, как это случается нередко, было много любви, но не
было душевной близости. Да и возможен ли свободный обмен мыслями там, где не
пытаются разобраться в своих собственных? Что бы вы ни думали, вы обязаны
уважать известные догматы; и если вас стесняют, даже те из них, которые
остаются в своем строго очерченному кругу (а именно относящиеся к
потустороннему миру), то что же сказать о тех, которые, подобно обязательным
гражданским догматам, стремятся вмешиваться в жизнь, всецело руководить ею!
Попробуйте-ка позабыть о догмате родины. Новая религия возвращала нас ко
временам Ветхого завета. Она уже не довольствовалась благочестивым лепетом и
бесхитростными обрядами, в какой-то мере полезными, хотя и смешными, как
исповедь, пост по пятницам, воскресный отдых, которые навлекали на себя
едкие насмешки наших "философов" в те времена, когда народ был свободен -
при королях. Новой религии требовалось все, на меньшее она не соглашалась:
весь человек - его плоть, его кровь, его жизнь и помыслы. И прежде всего его
кровь. Никогда еще со времен мексиканских ацтеков божество не было столь
кровожадным. Было бы глубоко несправедливо утверждать, что верующие от этого
не страдали! Они страдали, но все же верили. О люди, мои бедные братья, для
вас и страдание - доказательство божественного промысла! Г-н и г-жа Обье
страдали, как и другие, и, как и другие, поклонялись божеству. Но нельзя же
было требовать такого отречения от сердца, от чувств, от здравого смысла у
подростка. Пьеру хотелось по крайней мере разобраться в том, что его
угнетало; но он не дерзал высказать ни одного из волновавших его существо
сомнений, ибо все они начинались словами: "Но если я в это не верю?" - что
уже было кощунством. Нет, он не мог говорить. Они воззрились бы на него с
изумлением, со страхом, с негодованием, стыдом и болью. И так как Пьер был в
том восприимчивом возрасте, когда нежная, еще не окрепшая оболочка души
поддается малейшим дуновениям жизни и, трепеща под ее легкими перстами,
обретает законченную форму, то ему же заранее становилось и грустно и
неловко. О, до чего сильна была их вера! (Но так ли уж сильна?) И как им
удавалось сохранить эту силу? Спросить об этом было нельзя. Но когда среди
верующих один не верит, он подобен человеку, лишенному какого-то чувства,
быть может и ненужного, но присущего всем остальным; и он, краснея,
сторонится других.
Понять тревогу Пьера мог бы только его старший брат. Пьер обожал