"Екатерина Вторая. О величии России" - читать интересную книгу автора

беспокоСтр. 546
ило; и без этого мне приходилось страдать от близости комнат великого
князя и от того, что в них происходило; что она страдала от этого столько
же, сколько и я, потому что занимала маленькую комнату, которая составляла
именно конец моих покоев. Она согласилась освободить девушек от этого своего
рода этикета. Вот что заставляло нас страдать: утром, днем и очень поздно
ночью великий князь с редкой настойчивостью дрессировал свору собак, которую
сильными ударами бича и криком, как кричат охотники, заставлял гоняться из
одного конца своих двух комнат (потому что у него больше не было) в другой;
тех же собак, которые уставали или отставали, он строго наказывал; это
заставляло их визжать еще больше; когда наконец он уставал от этого
упражнения, несносного для ушей и покоя соседей, он брал скрипку и пилил на
ней очень скверно и с чрезвычайной силой, гуляя по своим комнатам, после
чего снова принимался за воспитание своей своры и за наказание собак, что
мне, поистине, казалось жестоким.
Слыша раз, как страшно и очень долго визжала какая-то несчастная
собака, я открыла дверь спальной, в которой сидела и которая была смежной с
тою комнатой, где происходила эта сцена, и увидела, что великий князь держит
в воздухе за ошейник одну из своих собак, а бывший у него мальчишка, родом
калмык, держит ту же собаку, приподняв за хвост. Это был бедный маленький
шарло английской породы, и великий князь бил эту несчастную собачонку изо
всей силы толстой ручкой своего кнута; я вступилась за бедное животное, но
это только удвоило удары; не будучи в состоянии выносить это зрелище,
которое показалось мне жестоким, я удалилась со слезами на глазах к себе в
комнату. Вообще, слезы и крики вместо того, чтобы внушать жалость великому
князю, только сердили его; жалость была чувством тяжелым и даже невыносимым
для его души.
Около этого времени мой камердинер Тимофей Евреинов передал мне письмо
своего прежнего товарища, Андрея Чернышева, которого наконец освободили и
который проезжал поблизости от Москвы в свой полк, куда он был назначен
поручиком. Я поступила с этим письСтр. 547
мом, как с предыдущим, и послала ему все, что он у меня просил, и ни
слова не сказала ни великому князю, и ни одной живой душе. Весною
императрица вызвала нас в Перово, где мы провели несколько дней с нею у
графа Разумовского. Великий князь и Чоглоков таскались почти весь день по
лесам с хозяином дома; я читала у себя в комнате, или же Чоглокова, когда не
играла в карты, приходила посидеть со мною от скуки. Она очень жаловалась на
скуку, царившую в этом месте, и на постоянные охоты своего мужа, который
стал страстным охотником с тех пор, как ему в Москве подарили прекрасную
английскую борзую. Я узнала от других, а не от нее, что муж ее служил
посмешищем для всех других охотников и что он воображал и его уверяли, будто
его Цирцея (так звали его суку) брала всех зайцев, которых ловили. Вообще
Чоглоков воображал, что все, что ему принадлежало, было редкой красоты или
редкой доброты: его жена, дети, слуги, дом, стол, лошади, собаки - все, что
ему принадлежало, возбуждало его самолюбие; хотя бы все это было весьма
посредственно, но раз это принадлежало ему, то становилось в его глазах
несравненным. В Перове со мной случилась такая головная боль, какой я не
запомню в своей жизни. Чрезвычайная боль вызвала у меня ужасную тошноту,
меня вырвало несколько раз, и каждый шаг, какой делали в комнате, увеличивал
мою боль. Я провела почти сутки в таком состоянии и наконец заснула.