"Екатерина Вторая. О величии России" - читать интересную книгу автора

в заключение: "Как посланник на все это я не имею инструкций, но как граф
Берни я думаю, что вы правы". Великий князь сказал мне после этого, что
имперский посланник ему сказал: "Все, что я могу сказать вам об этом деле,
так это то, что, по моему мнению, ваша жена права, и что вы очень хорошо
сделаете, если ее послушаете". Вследствие этого великий князь очень охладел
к этим переговорам, что, очевидно, и заметили и что было причиной, по
которой стали с ним реже говорить об этом. После Пасхи мы по обыкновению
переехали на некоторое время в Летний дворец, а оттуда - в Петергоф.
Пребывание здесь с каждым годом становилось короче.
В этом году случилось событие, которое дало придворным пищу для
пересудов. Оно было подстроено интригами Шуваловых. Полковник Бекетов, о
котором говорилось выше, со скуки и не зная, что делать во время своего
фавора, который дошел до такой степени, что со дня на день ждали, кто из
двоих уступит свое место другому, то есть Бекетов ли Ивану Шувалову, или
последний первому,- вздумал заставлять малышей певчих императрицы петь у
себя. Он особенно полюбил некоторых из них за красоту их голоса, и так как и
он сам, и его друг Елагин были стихотворцы, то он сочинял для них песни,
которые дети пели. Всему этому дали гнусное толкование; знали, что ничто не
было так ненавистно в глазах императрицы, как подобного рода порок. Бекетов,
в невинности своего сердца, прогуливался с этими детьми по саду: это было
вменено ему в преступление. Императрица уехала в Царское Село дня на два и
потом вернулась в Петергоф, а Бекетов получил приказание остаться там под
предлогом болезни. Он там остался в самом деле с Елагиным, схватил там
горячку, от которой чуть не умер, и в бреду он говорил только об
императрице, которой был всецело занят; он попраСтр. 580
вился, но остался в немилости и удалился, после чего был переведен в
армию, где не имел никакого успеха. Он был слишком изнежен для военного
ремесла.
В это время мы поехали в Ораниенбаум, где бывали каждый день на охоте;
к осени вернулись в город.
В сентябре императрица определила камер-юнкером к нашему двору Льва
Нарышкинаcxii. Он только что вернулся с матерью, братом, женой этого
последнего и с тремя своими сестрами из Москвы. Это была одна из самых
странных личностей, каких я когда-либо знала, и никто не заставлял меня так
смеяться, как он. Это был врожденный арлекин, и если бы он не был знатного
рода, к какому он принадлежал, то он мог бы иметь кусок хлеба и много
зарабатывать своим действительно комическим талантом: он был очень неглуп,
обо всем наслышан, и все укладывалось в его голове оригинальным образом.
Он был способен создавать целые рассуждения о каком угодно искусстве
или науке; употреблял при этом технические термины, говорил по четверти часа
и более без перерыву, и в конце концов ни он и никто другой ничего не
понимали во всем, что лилось из его рта потоком вместо связанных слов, и все
под конец разражались смехом.
Он, между прочим, говорил об истории, что он не любит истории, в
которой были только истории, и что, для того чтобы история была хороша,
нужно, чтобы в ней не было историй, и что история, впрочем, сводится к
набору слов. Еще в вопросах политики он был неподражаем. Когда он начинал о
ней говорить, ни один серьезный человек этого не выдерживал без смеха. Он
говорил также, что хорошо написанные комедии большею частью скучны. Как
только он был назнчен ко двору, императрица дала его старшей сестре