"Жюль Ромэн. Люсьена " - читать интересную книгу автора

дрожь. Внутренность церкви не привлекала меня. Мне казалось, что вместе со
мной перемещался церемониал, эхо или отзвуки которого касались стен и
сообщали им, так сказать, проникновенный вид, как если бы толща, по крайней
мере первого слоя камней, была достигнута и преодолена трепетом духа.
С наступлением ночи я чувствовала, как моя дрожь мало-помалу
съеживается, выбирает себе убежище, превращается в колотье в глазах и горле.
Я возвращалась в свою комнату. Я освобождала местечко на мраморе камина. С
мелочной и в то же время рассеянной заботливостью я устанавливала спиртовку;
свой обед я готовила в одной из моих двух посудин: либо яйцо на маленькой
эмалированной сковородке, либо картофельный суп в кукольной кастрюльке.
Для еды я ставила свой прибор на маленький столик между камином и
постелью. Колотье в горле и глазах усиливалось, в кушанье скатывались две
или три слезинки, вкус которых примешивался к вкусу первого куска.
Я не старалась растрогаться своей участью; но я и не боролась с этими
слезами, которые служили у меня как бы завершением всего дня.
Мария Лемье видела, конечно, произведенные мной ограничения моей
материальной жизни; но ее душевный склад делал ее неспособной мысленно
перенестись в подробности положения других. Она часто навещала меня,
говорила о своих делах, довольно поверхностно осведомлялась о моих,
рассказывала мне какую-нибудь историю из жизни лицея или просила меня
сыграть что-нибудь на рояле. Однажды она пришла, когда я заканчивала яйцо на
сковородке - последнее и в то же время первое блюдо моего обеда. Был ли
причиною вид моей сервировки или какое-нибудь другое обстоятельство? Мария
Лемье расхохоталась. Она, должно быть, увидела затем, что я плакала, так как
выказала смущение и в остальную часть вечера проявила больше участливости,
чем обыкновенно.
Возвратившись домой, она, вероятно, продолжала размышления, внушенные
ей видом моей нужды; потому что спустя два дня она нашла мне еще один урок.
Немного позже одна из моих учениц передала мне просьбу семьи своей подруги.
Словом, в течение третьего месяца я могла насчитать восемь недельных часов.
Это было еще очень мало. Семьи соглашались платить только самое скромное
вознаграждение, и очень часто праздник или недомогание какой-нибудь
ученицы - что касается меня самой, то я всячески остерегалась быть больной -
помимо моей воли заставляли меня оставаться без дела. В целом мой месячный
заработок не достигал ста пятидесяти франков.
Я решила, что мне можно теперь снова брать полуденный завтрак в отеле.
Это было довольно смелой фантазией; но Мария Лемье энергично поддержала
меня. Положение мое, рассматриваемое с некоторого удаления, казалась ей
теперь очень сносным, и если бы я отказалась, то, я уверена, она заподозрила
бы меня в скаредности.
Со своей стороны, я нуждалась в отвлечении своих мыслей от одиночества.
Затвор мой оканчивался. Сначала мое сердце познало в нем трепетный мир,
ясное спокойствие, полное тайных слез, о чем я до сих пор люблю вспоминать.
Но мало-помалу - по мере того, может быть, как моя нищета, уменьшаясь,
утрачивала свою пьянящую силу - сладость одиночества отравлялась, и
беспокойство становилось в нем более ощутимым, чем мир. Кончилось тем, что я
стала особенно страдать от того, что я назвала бы чрезмерным наплывом своих
мыслей. Они в самом деле проносились слишком близко от меня, показывали мне
свое лицо на слишком небольшом от меня расстоянии. Я не была больше
ограждена тем барьером, который обыкновенно воздвигают между нашими мыслями