"Михаил Ильич Ромм. Устные рассказы" - читать интересную книгу автора

конский навоз, и, кроме того, его почему-то не убирали тогда, Москва была
погружена в облако мух) на всех подоконниках расстилала липкую бумагу для
мух, и мухи жужжали - отец был бактериологом, с великолепными ловкими
руками, - он, когда мать не видала, пинцетиком снимал застрявшую муху,
обмывал спиртом ее липкие лапки, выпускал и говорил: "Ну, чего ты жужжишь,
не бойся, я тебя выпущу, только не летай к нам обратно, лети в какую-нибудь
другую квартиру". Вытащить одну из мух очень занятому человеку, который
ежедневно работал, не так легко, как кажется. Он аккуратно это делал и по
крайней мере десять мух в день спасал.
Он очень огорчился (он был социал-демократ), что я пошел в Училище
живописи, ваяния и зодчества, впоследствии ВХУТЕИН, и решил стать
скульптором. Он решил, что вообще это безумная затея и скульптор из меня
выйдет плохой. Он был, вероятно, прав. Я стал скульптором совершенно
случайно. Просто приятельница старшего брата, скульпторша, и довольно
слабая, увидела какие-то мои работы, пришла почему-то в восторг и отвела
меня к Голубкиной. О Голубкиной отдельный разговор.
Во всяком случае, когда я в 1925 году кончил ВХУТЕИН, я бросил
скульптуру. И отец еще более огорчился, что я бросил. Я и не знал, как он
был огорчен тем, что я стал учиться скульптуре, и совсем не знал, как он был
убит, когда я бросил, потому что ему стали нравиться мои работы.
Вот здесь, вот эта женщина, она довольно тяжелая, эта головка. Отец
однажды, когда меня не было, - я куда-то уезжал на три дня, - взял эту
головку в мешок и пропер - а тогда автомобилей не было, надо было пешком
идти - к Михаилу Петровичу Кончаловскому, врачу и брату знаменитого
художника Петра Петровича Кончаловского, и сказал: "Михаил Петрович, я
прошу, скажите Петру Петровичу, пусть он поглядит это дело и скажет,
талантливый человек делал или нет?"
Петр Петрович посмотрел эту головку и сказал: "А кто это?" - "Мой
сын", - сказал мой отец. - "Ну что ж, это очень способный и работоспособный
человек, это прекрасная работа".
Отец притащил обратно эту вещь, поставил на место и не сказал мне, и
только после его смерти я узнал о том, что он чуть не плакал от того, что я
бросил скульптуру. А я бросил ее безнадежно. Он не хотел мне никогда мешать.
И вот это урок необыкновенной терпеливости. А между тем всему, чему
нужно было меня научить, он научил. В частности, более принципиального
человека я не знал. Он, например, не мог солгать.
Был знаменитый случай. Было какое-то маленькое торжество. Все пили и
произносили какие-то невинные тосты. И отец тоже встал и сказал, поднявши
свою рюмку, что, знаете, я хочу выпить за одного человека, которого я очень
люблю за необычайную честность и прямоту. Встала тут одна очень важная дама,
которая была убеждена, что это она. Отец сказал: "Простите, это не про вас,
это про другого". Это было большое мужество - сказать так в этот момент. Он
всегда говорил прямо то, что он думает. Это был его принцип.
Таким образом, при всей своей доброте он был человек, если это было
нужно, не такой уж добрый. Он мог и обидеть сильно.
Вот первый мой учитель.
А в это время рядом с ним были два замечательнейших человека, с
которыми я познакомился уже как ученик. Это были Анна Семеновна Голубкина и
Сергей Тимофеевич Коненков.
Голубкина начала эту учебу, Коненков ее продолжил. Я бы не мог сказать,