"СОПЕРНИЦЫ" - читать интересную книгу автора (Кафу Нагаи)

14 АСАКУСА

Ямаи Канамэ познакомился с сыном владельцев «Китайского мисканта» в Асакуса, в одном из питейных заведений квартала Сэндзоку. Обычно Ямаи не только на обратном пути из театра или после пирушки, но даже днем после деловой встречи никогда не мог прямиком пойти в свой пансион. Едва лишь начинали брезжить сумерки, он сразу пускался в бесцельные скитания по улочкам увеселительных кварталов. Случалось, что в чайных домах ему вежливо отказывали, ссылаясь на старые долги, а чтобы отправиться в веселые кварталы Ёсивара или Сусаки, у него не было денег даже на рикшу, хоть наизнанку карман выворачивай. В такие дни ему случалось спьяну заночевать в самых мерзких притонах. Конечно, открыв с утра глаза, он чувствовал порой и раскаяние, и стыд. Но за долгие годы развратной, неприкаянной жизни тело его уже не подчинялось контролю разума и воли. Разнообразные оттенки переживаний по поводу этой своей слабости он изливал в пятистишиях танка, составленных из таких новомодных фраз, как «печали плоти» и «горечь поцелуя». Без малейшего стыда он обнародовал все это в произведении, которому дал название «Искренние признания о моей жизни». На его счастье, «признания» были горячо встречены в литературных кругах, где вечно гоняются за новизной. Какой-то критик скоропалительно заявил, что истинно новым поэтом нового века является не кто иной, как Ямаи Канамэ. Так он был объявлен «японским Верденом» и иногда, пребывая навеселе или в чуть приподнятом настроении, сам в это верил. Во имя писательского честолюбия Ямаи нарочно старался телесно пасть как можно ниже, чтобы почувствовать себя декадентом. Образование его исчерпывалось с трудом законченной средней школой, поэтому весьма сомнительно, чтобы он знал иностранные языки. Однако в его собственном сознании правда и ложь перемешались, и постепенно он уверился в том, что похож на писателей Запада.

Два или три года назад он заболел дурной болезнью и, когда дошел уже до стадии шанкров, в какой-то книге прочитал, что французский писатель Мопассан от этой же самой болезни лишился рассудка. Оказавшись жертвой одинаковой с Мопассаном напасти, Ямаи ощутил не только страх и глубочайший стыд, но также и кипучий творческий подъем, сложив десяток искусных стихотворений танка под общим названием «Йодоформ». Это произведение также вызвало благоприятные отклики в литературных кругах, и, пустив полученный гонорар на лечение своего сифилиса, Ямаи даже вопреки обыкновению сполна рассчитался с врачами.

На задворках площадки аттракционов «Ханаясики» в парке Уэно, на берегу зловонной сточной канавы, есть одно питейное заведение, над которым горит фонарь с названием «Цурубиси». Когда Ямаи не имел средств на гейш в доме свиданий и не мог себе позволить путешествие в кварталы Ёсивара и Сусаки, он на всю ночь являлся в «Цурубиси». Хозяйку звали О-Сай, и ей было двадцать четыре или двадцать пять лет. Это была высокая женщина с хорошими волосами и здоровым цветом лица, что редко встречается у представительниц постыдной профессии. Большие глаза и густые брови, напоминающие очертаниями два далеких холма, компенсировали даже такие изъяны её широкого лица, как плоский нос и неопрятный рот, на эту женщину хотелось взглянуть еще и еще раз.

Однажды утром, возвращаясь из квартала любви Ёсивара, Ямаи случайно забрел в заведение О-Сай. Он увидел, как в ночном кимоно, надетом на голое тело и неряшливо подхваченном узким пояском, О-Сай пила сакэ и жарила вяленую макрель на длинной узкой жаровне, стоявшей у входа в заведение. Напротив О-Сай, по другую сторону низкого столика с ножками в виде звериных лап, сидел приятной внешности бледный молодой человек лет двадцати трех, в коричневом клетчатом кимоно из какого-то дешевого шелка.

Заметив Ямаи, О-Сай встрепенулась, бросилась к нему и заключила в объятия:

— Ну, это чересчур! Негодный патрон, только теперь явился! Ладно уж, садитесь-ка! Сейчас поднесу вам вина… — Она чуть не сбила его с ног, усаживая за низкий столик.

Взглянув по сторонам, Ямаи понял, что молодой человек уже куда-то бесследно растворился. Мешая медные и серебряные монеты, Ямаи кое-как набрал одну иену, протянул её хозяйке и бочком-бочком выскочил на улицу — все равно что сбежал.

Выйдя на солнечный свет и ощутив дуновение ветра, Ямаи пришел в совершенно иное расположение духа. Так забывают про мучивший минуту назад голод, стоит лишь желудку наполниться. Невозмутимо зажав под мышкой тросточку, он прогуливался под деревьями, пока наконец не остановился. Раскуривая сигарету, он начал разглядывать высившееся прямо перед ним здание храма богини Каннон, и при этом у него был вид человека, который и сам не чужд искусства.

Он вовсе не нарочно напускал на себя этот вид, то не была поза. Намерения у Ямаи были вполне серьезные. Когда-то он прочел в журнале рецензию на роман «Кафедральный собор» писателя Бласко Ибанеса, именуемого «испанским Золя». Центром этого произведения стал собор города Толедо, вокруг него разворачивалась панорама жизни окрестного населения. Ямаи собирался быстренько перенести этот прием на храм богини Каннон в Асакуса и написать свой полномасштабный роман. Ямаи всегда отталкивался от журнальных обзоров западной "литературы и весьма находчиво смешивал чужое по своему собственному рецепту, тут у него был особый талант. Однако самих произведений он никогда не читал. Благодаря тому что у него недоставало знаний для чтения оригиналов, они не сковывали его собственную творческую фантазию, и, счастливый в своем неведении, он не впадал в грех плагиата.

Рассеянно взиравший на храм Каннон господин Ямаи не успел даже докурить свою сигарету, когда за спиной его неожиданно раздался голос:

— Ямаи-сэнсэй!

Удивленный, он обернулся. Взглянул в лицо человека — и удивился еще больше. Да и только ли удивился — в этот момент его сразил отвратительный приступ страха! Дело в том, что окликнул его тот самый бледный юноша, который только что в питейном заведении «Цурубиси» сидел вместе с О-Сай возле длинной жаровни и ел политый чаем рис.

— У вас ко мне дело? — произнося эти слова, Ямаи старательно обводил взглядом окрестности.

— Сэнсэй, прошу простить меня за то, что неожиданно к вам обращаюсь… — Молодой человек не переставая кланялся, низко сгибаясь в пояснице. — Я… как это говорят, соискатель… В прошлом году, когда вы были в жюри, журнал N выбрал мою рукопись… Я всегда хотел встретиться с вами и поговорить…

У Ямаи отлегло от сердца, и он присел на ближайшую скамью. Молодой человек оказался сыном владельцев дома гейш «Китайский мискант», имя его было Такидзиро, и от него Ямаи в подробностях услышал все, что изложено ниже.

До той осени, когда Такидзиро исполнилось четырнадцать лет, он жил вместе со своим отцом, сказителем Годзаном, и с матерью, гейшей Дзюкити. Из дома гейш в Симбаси Такидзиро ходил в близлежащую начальную школу. В тот год ему предстояло, как положено, перейти в среднюю школу, и его отец Годзан решил, что ни к чему слишком долго держать мальчишку в таком месте, как дом гейш. Мать была вынуждена с этим смириться. Стали советоваться с давними клиентами, людьми почтенными, и в конце концов доверились некоему адвокату и профессору права, который много лет распевал баллады иттёбуси в компании гейш «Китайского мисканта». Решено было отдать Такидзиро в дом профессора и поселить его вместе с другими учениками.

Профессор владел великолепной усадьбой в районе Суругадай, вот оттуда Такидзиро и пошел в среднюю школу. Именно это стало изначальным толчком к крушению всей его жизни. Годзан как отец рассуждал резонно: мол, в пору, когда молодому человеку только и учиться, не следует его долго держать в родном доме, если это дом гейш. Но для дальнейшей судьбы Такидзиро опека по-старинному твердого и строгого отца была бы, вероятно, благотворнее жизни у чужих людей. Впоследствии сам Годзан первый раскаивался в принятом решении, а вместе с ним и Дзюкити. Однако, как говорит пословица, «какая колесница замешкалась, та уж к празднику не поспела».

После того как Такидзиро поселился вместе с учениками профессора, он два года был прилежным и подающим надежды школяром, пока ему не исполнилось шестнадцать. В конце того года у супруги профессора нашли болезнь сердца, и для поправки здоровья она вместе с единственной дочерью переехала на дачу в Омори. Понятно, что профессор тоже часто стал туда ездить, оставаясь и на ночь. Городской дом превратился в подобие выездной конторы, куда профессор только в первой половине дня заходил по делам. Радуясь отсутствию хозяина, жившие в доме студенты и прислуга дали себе волю. Ведь и так уже вошло в поговорку, что недостойным поведением отличаются именно студенты-юристы. Через некоторое время Такидзиро попал под их влияние, и всего за один год, к тому времени, как ему исполнилось восемнадцать, стал неисправимым повесой.

Как только приближался вечер, он не мог усидеть дома. Его непременно тянуло к женщинам из соседней табачной лавки, ресторанчика мясных блюд или ларька, торгующего сладким льдом, он неустанно за ними волочился. По ночам он тягался с другими студентами в попытках совратить домашнюю прислугу. Дошло до того, что он и среди белого дня ухитрялся соблазнять школьниц, едущих на уроки в одном с ним трамвае. Однажды ночью, пытаясь заманить дочь соседа-табачника на задворки храма Канда Мёдзин, он имел несчастье угодить в сети, расставленные полицейскими. Те проводили ночной рейд против неблагополучных подростков, поймали его и, хочешь не хочешь, отвели в участок. Само собой разумеется, что об этом сообщили в школу и не замедлил последовать приказ об отчислении Такидзиро. Тогда же и профессор права под благовидным предлогом отказал ему от дома.

Отец пылал от гнева, мать плакала от такой беды, но поделать ничего уже было нельзя. Такидзиро взяли обратно в дом гейш в Симбаси, и при этом отец наложил на него строгий домашний арест, объявив бесстыдником, измаравшим грязью родительское имя. Только теперь ведь это уже не был прежний Такидзиро, который без рассуждений слушался отца.

Как бы то ни было, сам Годзан каждый день, и в дождь, и в бурю, после обеда складывал в большую матерчатую котомку порыжевшее черное хаори с пятью гербами, складной веер и отправлялся на свое дневное представление.

Вернувшись домой, чтобы поужинать, он сразу же должен был уходить снова — на вечернее представление. Ему случалось и прямиком с дневного идти на вечерний концерт, смотря где проходили выступления. Мать тоже каждый вечер отправлялась к гостям, ведь она была гейшей. Поэтому, как бы ни был строг наложенный на Такидзиро домашний арест, на самом деле в доме не было ни одного человека, который бы мог за ним проследить.

В то время был еще жив и здоров старший отпрыск хозяев «Китайского мисканта», Итикава Райсити, избравший путь артиста. Однако и он, покончив с завтраком, сразу шел в дом своего наставника. Неважно, был ли в этот день спектакль или нет, он весь день трудился и никогда не возвращался раньше десяти вечера.

У человека постороннего может сложиться впечатление, что раз уж в доме живут гейши, там нет никакого порядка. Но стоит оказаться внутри, как сразу становится очевидно, что, начиная с хозяев, все здесь непрестанно заняты делом: и живущие в доме гейши, и распорядительница, и кухонная прислуга. Хозяйка дома, Дзюкити, каждый вечер до двенадцати, а то и до часа ночи обходит множество гостиных, развлекая то одних, то других клиентов. Даже если она вернулась домой смертельно усталая, все равно на следующее утро ей приходится рано вставать, чтобы не опоздать на свои ежедневные уроки. По утрам Дзюкити отправляется на занятия с мастерами, возглавляющими различные школы декламации, сказителями баллад в стиле токивадзу, киёмото, иттю, ка-то, сонохати, огиэ, утадзава. Вернувшись домой, она сама должна провести такие уроки с начинающими гейшами своего дома. Кроме того, ей следует позаботиться о кимоно своих гейш, дать им совет в выборе наряда. А еще она должна заранее условиться с гейшами других домов, кто и в каком порядке выступит на банкете. И наконец, поскольку она одна из старейшин квартала, ей частенько приходится помогать во время репетиций больших концертов гейш Симбаси. Пока она занимается и тем, и этим, подходит час принимать ванну и делать прическу. И только она покончила со всеми заботами и собралась затянуться из своей трубочки, как уже пора ужинать. Все то же и у живущих в доме гейш. Распорядительница буквально надвое разрывается, и все равно её едва хватает на ведение счетов в бухгалтерских книгах, телефонные «переговоры, хлопоты с одеждой и другими необходимыми гейшам вещами. У служанки, которая одна для такого количества людей в доме варит, стирает, готовит ванну, для отдыха нет ни минуты…

Хозяин дома «Китайский мискант» старик Годзан был крайне придирчив, так что домашние дали ему прозвище Когото Кобэй[33] — Ворчун Кобэй. Поэтому во всем квартале Симбаси не было дома, где бы хозяйство велось чище и аккуратнее, чем у них, а уж в делах и подавно порядок соблюдали строжайший. Дом издавна славился тем, что гейш здесь обучали с той же строгостью, с какой тренируют мастеров меча в фехтовальных залах.

Годзан, с его вспыльчивым тяжелым нравом, даже в мелочах требовал совершенства, середины не знал. Теперь он был, пожалуй, старейшим среди рассказчиков в жанре кодам, но не взял еще ни одного ученика, Да никто к нему и не шел: учение у старика считалось чересчур суровой школой. Так же и с обучением гейш, в своем доме он никому не давал спуску, требовал, чтобы занятия были серьезными: раз уж учить, то учить как профессионалов. Частенько он хмурил брови, услышав фальшивые звуки сямисэна на втором этаже у соседей: куда, мол, это годится?

«Гейши и актеры — это цветы среди людей. Если за порогом дома с ними что-то приключится и они предстанут перед людскими взорами в небезупречном виде, то позор ляжет и на их потомков. Отворяя входную дверь, чтобы выйти на улицу, вспомните, по крайней мере, надели ли вы чистое белье. И никакой роскоши в одежде, никаких глупых безделушек!» — такими речами Годзан наставлял своих гейш. Зато его жена Дзюкити была женщиной мягкой, снисходительной, добросердечной, поэтому ей удавалось сглаживать чудачества хозяина и мастерски поддерживать согласие среди своих домашних, прежде всего среди гейш.

В то время, как каждый в доме был занят делом, один только Такидзиро никаких дел не имел. Зевая, он проводил дни за чтением разбросанных по комнате журналов и газет. Годзан считал, что если быть с сыном построже, то он переменится, а пока он еще не готов предстать перед армейской призывной комиссией, следует подумать о том, к чему его в дальнейшем приспособить.

«С тем, что он не закончил школу, теперь уже ничего поделать нельзя, так не отдать ли его в ученики в какой-нибудь приличный торговый дом…» — с такими мыслями родители занялись поисками необходимых связей и знакомств. Однако стоило лишь людям узнать, что речь идет об отпрыске дома гейш, которого выгнали из школы, как все они немедленно давали отказ. Мать, Дзюкити, рассуждала так: раз уж, по пословице, «у лягушек и дети лягушата», то хотя годы у него уже не малые, не обучить ли его какому-нибудь искусству да не сделать ли артистом? Только вот легко сказать «артистом» — а каким именно?

Не просто было сразу решить, куда определить Такидзиро. Его старший брат уже стал довольно известным актером, и роль подручного и ассистента при брате только обозлила бы Такидзиро. Еще хуже для него было бы стать учеником собственного отца, ведь тогда он подвергся бы самым суровым придиркам дотошного родителя. Играть на сямисэне?.. Когда такой великовозрастный детина не знает даже азов… Оставалось учиться на актера для спектаклей в новом духе или на комика в театре «Дом Сога», да только он этого не хотел… Самого Такидзиро каждодневное чтение случайных газет и журналов натолкнуло на мысль, что было бы интересно податься в писатели, сочинять романы… Но поскольку он не имел ни малейшего представления о том, как выйти на эту дорогу, мечта растаяла как дым. И вот, когда будущее Такидзиро озаботило наконец и его самого, кто-то замолвил за него словечко в одной маклерской конторе. Туда его и определили — хотя бы на время, чтобы одумался.

Он прослужил там без происшествий всего лишь полгода, а после в квартале Какигара, который находится по соседству, пустился в загул с проститутками и растратил часть денег из конторской казны — его немедленно уличили и прогнали.

Снова он был водворен домой в Симбаси. Как ни, крепился впавший в отчаяние Такидзиро, но уже через три дня ему опротивела жизнь под строгим родительским кровом. Как-то вечером, воспользовавшись тем, что дома никого не было, он прихватил одежду и украшения матери и домашних гейш да и сбежал.