"СОПЕРНИЦЫ" - читать интересную книгу автора (Кафу Нагаи)

3 ОГОНЕК-ТРАВА

Ответив на телефонный звонок хакоя, своей распорядительницы, Комаё собиралась уже вернуться к гостям, но её окликнула из конторки хозяйка заведения:

— Э, Кома-тян, можно тебя на секунду?

Хотя Комаё ответила сладчайшим голоском, она постаралась взять инициативу в свои руки:

— Хозяюшка, так на этом мне можно откланяться?

— Ну, сначала лучше спросить гостей… Хозяйке заведения тоже опыта было не занимать, попыхивая трубочкой, она не допускающим сомнений тоном заявила:

— Не на всю ночь, он никогда не остается ночевать.

Комаё оказалась в ловушке — надо было что-то ответить. Разумеется, поскольку речь шла о Ёсиоке, которого она знала издавна, у нее не было причин отказываться. Коль скоро это был господин Ёсиока, Комаё совершенно не испытывала неловкости. Беспокоило её только то, что, согласившись на близкие отношения с мужчиной в первый же вечер после долгой разлуки с ним, она слишком низко падет в глазах людей из чайного дома. Комаё чувствовала себя так, будто бы она все еще молоденькая девчонка и по-прежнему целиком зависит от других.

По правде говоря, до этого момента Комаё не задумывалась о том, какого рода намерения были у Ёсиоки. Но если уж, случайно встретившись с ней в театре после стольких лет, господин Ёсиока отнесся к ней с теплотой и так любезно пригласил в чайный дом, то разве не мог бы он — ведь он знал Комаё не первый день — не посвящать в свои планы хозяйку, а прямо ей, с глазу на глаз, подать какой-то знак, как-то намекнуть? «Насколько мне было бы проще сохранить лицо!» — думала Комаё, и понемногу её охватывала досада.

— Ну что же, хозяюшка, когда время истечет, позвольте мне откланяться, — сухо произнесла она и поднялась обратно в гостиную на втором этаже.

Яркий электрический светильник озарял лишь грязные тарелки и рюмки на низком столике палисандрового дерева — ни Ёсиоки, ни Эды нигде не было видно. Они, должно быть, вышли в туалетную комнату, решила Комаё. Сама не зная почему, она вдруг остро ощутила свое одиночество, и это чувство удивило и напугало её, почти что привело в отчаяние. Она уселась под светильником, и весь её вид говорил: «Оставить бы все это!» Потом наконец руки Комаё по привычке нащупали за поясом оби маленькое зеркальце, она пригладила волосы на висках и, протирая лицо напудренной салфеткой, в прострации устремила взгляд на зеркальную поверхность, невольно отдавшись привычным мыслям, которые изо дня в день отзывались болью в сердце.

То не были терзания страстной любви. Хотя, вероятно, более глубокие размышления показали бы, что и любовь тоже явилась причиной её мук, сама Комаё твердо верила, что её страдания не столь легкомысленного сорта. То, что повергало Комаё в тяжкие думы, касалось её собственного будущего. В этом году ей исполнилось двадцать шесть, и раз так, то дальше с каждым годом её возраст будет все более явным. Если о будущем не позаботиться теперь… Эти мысли несли с собой тревогу и безотчетный страх. В четырнадцать лет она поступила учиться на гейшу, в шестнадцать её объявили «разливающей сакэ», то есть «новенькой», а в канун двадцатилетия её выкупили. Когда ей было двадцать два года, патрон увез её в далекую провинцию Акита, а через три года он умер, и Комаё осталась одна. До этого дня она жила, не зная ничего о мире, о людских сердцах, не понимая глубоко даже самое себя. Если бы она захотела, то могла бы, наверное, и дальше жить в Акита, в семье своего мужа, даже после его смерти. Но для этого ей пришлось бы смириться с отказом от своей собственной жизни, причем вдвое более решительным, чем если бы она стала монахиней. Даже если она и смогла бы провести остаток дней в семье провинциальных богачей, совсем одна среди людей во всем ей чуждых, не такое это было место, чтобы городская женщина когда-нибудь наконец свыклась с ним. Когда к Комаё стали приходить мысли о том, что лучше уж смерть, чем такая жизнь, она больше не раздумывала и сбежала в Токио.

Как только она вышла из поезда на вокзале Уэно, тут же оказалась перед проблемой — где бы преклонить голову? С родными связь была оборвана много лет назад, и, кроме дома в Симбаси, в котором она поселилась, когда поступила ученицей к гейшам, в целом Токио не было для неё приюта на случай крайней нужды. Впервые со дня своего появления на свет Комаё всей душой ощутила печаль и тоску женского одиночества, и глубоко-глубоко в её душе утвердилось чувство, что отныне её путь всегда будет одинок — и в жизни, и в смерти. Если теперь она явится в дом, где когда-то жила в качестве воспитанницы и ученицы, то, разумеется, получит там и кров, и поддержку на будущее. Но из-за упрямой женской гордости Комаё досадно было показаться в своем отчаянном положении там, откуда она семь лет назад ушла с таким блеском. Она бы скорее умерла, чем пошла в тот дом… — необъяснима женская логика!

Только лишь Комаё села в направляющийся к району Симбаси трамвай и погрузилась в свои думы, как рядом чей-то женский голос окликнул её прежним именем, Комадзо. Удивленно обернувшись, она увидела служанку О-Таки из чайного дома, в котором когда-то её патрон из Акита имел обыкновение назначать ей встречи. По рассказам О-Таки, для неё годы терпения и труда обернулись не только дурным, но и хорошим, и на исходе прошлого года она открыла собственное новое заведение на юге квартала Симбаси. Счастье, что она зазвала к себе Комаё, и та смогла некоторое время спокойно пожить в доме О-Таки, а потом устроилась в теперешнее свое заведение. Нынешний её дом назывался «Китайский мискант» и принадлежал уже немолодой гейше Дзюкити, а Комаё выходила оттуда на встречи и банкеты с условием отчисления половины заработка.

Неожиданно где-то совсем рядом раздался голосок юной гейши:

— Ах нет! Ну что вы… Отпустите же…

Одновременно грохнул хриплый мужской хохот — гостей, видимо, было несколько.

Удивленная Комаё выглянула посмотреть, что происходит.

— Вы опять за свое! Дзёхэй! Нет, ну, в самом деле… — Гости снова засмеялись, а за ними развязно захихикала и сама женщина. Голоса доносились со второго этажа соседнего чайного дома, он стоял буквально окно в окно с тем, где находилась сейчас Комаё, лишь крошечный садик в три цубо[6] разделял здания.

«До чего же надоело быть гейшей!» — вдруг подумала Комаё. Ведь избрав эту долю, ты уже ничего не можешь изменить, что бы с тобой ни происходило… Взять даже её случай: она побыла некоторое время хозяйкой дома, её почитала многочисленная прислуга — и вот теперь… Ей захотелось расплакаться.

Как раз в эту минуту из коридора впопыхах вбежала служанка:

— Ах, вот вы где, госпожа Комаё, — она принялась убирать посуду со стола, — он ждет вас в дальней гостиной, во флигеле.

— Хорошо.

Комаё вдруг ощутила в груди какой-то ком, к лицу прилила краска. И все же, молча поднявшись с места, она подхватила подол кимоно и, пока спускалась со второго этажа, настроилась на совершенно иной лад. От недавнего уныния не осталось и следа — с её ремеслом хандрить не позволительно. Погрузившись мыслями в привычные заботы гейши о том, что надо бы поскорее найти гостя, отношения с которым дадут добрые всходы, она шла по извилистой галерее, пока в самом конце коридора не уперлась в дверь из древесины криптомерии. За дверью была кухня с дощатым полом, а дальше еще комнатка, площадью не больше трех цубо. Ее в свою очередь отделяла от внутренних покоев раздвижная перегородка, которая сейчас была полностью распахнута, однако увидеть убранство спальни мешала установленная уже у изголовья двустворчатая ширма. Видно было только, что из дыры, безжалостно проверченной в отделанном тростниковой соломкой потолке, свисает электрический светильник, а из-за ширмы поднимается сигарный дым.

Комаё чувствовала себя так, будто бы она внезапно опять вернулась в ту пору семилетней давности, когда она целиком зависела от своих хозяев. Уже прошло полгода после того, как Комаё снова объявила себя гейшей, однако все это время, зная себе цену, она вежливо уклонялась от предложений, которые ей делали в том или ином чайном доме, и надеялась поймать какую-нибудь птицу высокого полета. Поэтому на самом-то деле до сегодняшнего вечера ей ни разу еще не доводилось прислуживать гостю за ширмами.

По правде говоря, Комаё собиралась укрыться за ширмой во внутренних покоях, а потом подать голос или как-то иначе привлечь внимание Ёсиоки. Но раз уж он оказался там раньше, то теперь было бы неловко просто молча войти в комнату. Раздумывая о том, как же ей поступить, она застыла на месте, но тут он, к счастью, услышал, что в помещении кто-то есть:

— Это ты, О-Тё?

Воспользовавшись тем, что он окликнул по имени служанку, Комаё отодвинула ширму и присела рядом:

— Чего-нибудь изволите?

Ёсиока был уже в банном халате и с сигарой во рту сидел на постели, скрестив ноги. Он повернулся к ней и усмехнулся:

— Ах это ты…

Комаё почувствовала, что лицо снова вспыхнуло и что в груди не хватает воздуха, однако она продолжала молча сидеть возле изголовья, опустив глаза.

— Ну, как ты? Времени-то сколько прошло… — Ёсиока осторожно положил руку ей на плечо.

Чтобы сгладить неловкость положения, Комаё пыталась нащупать в рукаве матерчатый портсигар и бормотала:

— Странно как, да? Когда все уже осталось так далеко позади… Вдруг, неожиданно, каким-то чудом…

Ёсиока из-за плеча женщины пристально разглядывал её профиль, в голосе его появились теплые нотки:

— Комаё, ты сегодня не торопишься? Сможешь побыть подольше?

Комаё, не давая определенного ответа, с улыбкой посматривала на Ёсиоку снизу вверх — она как раз в это время пыталась зубами развязать шнурок мешочка, который служил ей портсигаром.

— А ваши домашние разве не будут волноваться?

Ёсиока взял Комаё за руку.

— Дома не обращают на это внимания. Да и я теперь не могу пускаться в такие загулы, как во времена студенчества. Вот когда было настоящее веселье!..

— Это правда. Где только вы не бывали тогда, как только не развлекались! А что, если бы вы теперь, как в былое время, пропали на несколько дней? — Комаё наконец-то закурила папиросу и взглянула в лицо Ёсиоке. — Тогда уж ваша супруга рассердилась бы наверняка!

— Ах, ты о жене! Она уже устала возмущаться моим развратным поведением и больше об этом и речи не заводит.

— Ну, может быть, кто-то из гейш рассердился бы… — Комаё, видимо, уже преодолела смущение и, полулежа на боку, облокотилась на край постели. — Если кто-то из них заикнется об этом — что ж, я найду, что сказать в ответ! Вы не против?

— Ты о чем?

— Ведь со мной у вас старая дружба, не то что с другими гейшами. Правда же?

— Да уж, мы с тобой больше десяти лет знакомы… — Ёсиока рассмеялся.

— Что-то у меня сегодня голова разболелась… Душно было в театре, разморило, наверное… — С этими словами Комаё вытащила из-за широкого пояса оби кончик шнура, которым крепится бант на спине, и принялась его развязывать. — Больно-то как! — охнула она вдруг.

— Что с тобой?

— Никак не развязать. Потому что я слишком туго затягиваю. Ой-ой-ой, больно! Вон и пальцы покраснели. — Она показала мужчине руки. — Я люблю, чтобы пояс плотно сидел. Если не затяну так, что дышать нельзя, — чувствую себя не в своей тарелке.

Прижав подбородок к груди, Комаё сосредоточенно пыталась развязать узел на шнуре, но он, по-видимому, никак не поддавался.

— Ну, что там? Покажи-ка… — Ёсиока на коленях подполз к ней.

— Твердый такой, тугой… — Комаё предоставила мужчине развязывать шнур, а сама один за другим стала вынимать из-за пояса различные предметы: пакетик туалетных салфеток, записную книжку, зеркальце, футляр с зубочистками…

— И правда, какой жесткий шнур! Тебя можно только пожалеть…

Комаё глубоко вдохнула, расправила плечи и проворно встала на ноги. Шнурок с застежкой, которым закрепляют пояс оби, со стуком упал к её ногам. Не обращая на него внимания, Комаё отвернулась к стене и стала разматывать пояс.

Ёсиока не спускал глаз с Комаё, с того, как туго перехватывавший её тело от самой груди длинный пояс из шелка хабутаэ виток за витком разматывался и кольцами ложился к ногам, на стелющийся по полу подол кимоно. Комаё, которой семь лет назад было не больше двадцати, но которая и тогда казалась развитой не по летам и привычной к тому, что ей докучали сводни, за эти годы пережила многое. Теперь ей около двадцати шести — вершина женственности, и можно думать, что тело её стало вдвое прекраснее, чем прежде… Стоило искушенному женолюбу Ёсиоке представить себе, какой же она стала теперь в сравнении с той, прежней Комаё, как его охватило жгучее любопытство, и сердце застучало громче, чем при первой их встрече наедине. Казалось, он никогда не дождется, что этот нескончаемый пояс будет размотан.

Освободившись наконец от пояса, Комаё повернулась кругом, встала лицом к Ёсиоке, и её одежды сами соскользнули с изящных плеч под тяжестью подола. В лучах электрической лампы сверкнуло белизной нижнее кимоно, по-летнему из шелка тиримэн, с набивным узором «огонек-трава в потоке воды», сделанным краской индиго. Аккуратно прокрашенные ярко-зеленые листочки с бледно-голубыми капельками росы на них в здешних местах служили торговой маркой магазина «Эриэн», и в обычном случае Ёсиока не преминул бы отпустить галантное замечание о качестве и смертельной дороговизне этого исподнего одеяния. Однако теперь ему было не до того, и, если бы руки его могли до неё дотянуться, он страстно и безрассудно желал бы лишь одного — привлечь её к себе… Комаё же как будто ничего не замечала: продолжая оставаться на ногах, она спокойно наступила пяткой на сброшенное кимоно, чтобы отодвинуть его в сторону. И тут она обнаружила лежавший рядом женский купальный халат, который до сих пор не попадался ей на глаза.

— Оказывается, есть, что надеть после ванны! — с воодушевлением воскликнула Комаё.

Глядя на неё, всякий посочувствовал бы женской тревоге о предмете гордости, драгоценном исподнем, — как бы оно не пропиталось потом!

— Вот видишь, весьма кстати… — На самом деле Ёсиока был уже в некоторой панике, опасаясь, что все эти хлопоты опять потребуют времени.

Комаё уже взялась за кончик крепового кушака нижнего кимоно, чтобы его размотать, и теперь она быстренько от него освободилась и сбросила свое длинное нижнее кимоно с узором «огонек-трава». Женщина стояла лицом к Ёсиоке в одной лишь набедренной повязке — под лампой её белая как снег кожа излучала сияние. Не помня себя, Ёсиока вцепился в руку Комаё, которую она протянула, нагнувшись за купальным халатом, и резко привлек женщину к себе.

— Да что с вами… — От неожиданности Комаё пошатнулась, и её округлое крепкое тело как нарочно опустилось точно на грудь мужчины, прямо в его объятия. Он сгреб и слегка придавил её, шепча в ухо:

— Комаё! Семь лет прошло…

— Больно слышать от вас только это! Что ж, кто я по сравнению с вами… — Женщина решила, что большего от него ожидать не приходится и, смущаясь своей неприкрытой наготы, поскорее смежила веки.

Оба не произнесли больше ни слова. Словно от крепкого вина, лицо мужчины горело, на руках и шее все ярче проступали вены. Женщина была в полузабытьи, её шея покоилась на локте мужчины, лицо было запрокинуто, и только непрестанно вздрагивал валик прически итёгаэси. Грудь её была обнажена, и, по мере того как женщину охватывало возбуждение, соски набухали и поднимались, а плотно сжатый рот сам собою нежно приоткрывался, так что из-за ряда красивых зубов показывался кончик языка, — чарующая картина, для которой едва ли подберешь слова.

Мужчина медленно приблизил свое лицо и осторожно коснулся её рта губами. До этого момента он был абсолютно неподвижен, хотя рука, которой он поддерживал голову женщины, онемела настолько, что ему хотелось убрать её. Теперь его губы блуждали от рта женщины к её соскам, мочкам ушей, сомкнутым векам, шее, поочередно осыпая поцелуями самые гладкие и нежные места безукоризненно мягкого тела.

С каждым поцелуем дыхание женщины становилось сбивчивее, и мужчина ощущал на своем плече теплое дуновение, исходящее из её приоткрытого рта и ноздрей. Наконец с томным вздохом она оттолкнулась ступней, чтобы повернуться на бок, и обвила мужчину руками, покоившимися до этих пор на татами. Горячее дыхание участилось, она застонала, и объятия её сомкнулись так крепко, словно в них были вложены все силы.

Со стуком упал гребень. Этот звук заставил Комаё приоткрыть глаза, и она наконец заметила, что в комнате светло.

— Что же вы! Лампа! Потушите же… — Голос её дрожал.

Страстные мужские поцелуи наполовину заглушили эти слова. Теперь уже женщину мучил не столько стыд наготы, сколько подступавшее удушье. Кажется, она умоляла его о пощаде. Ёсиока тихо выпустил её из рук и уложил на постель, прикрыв холщовым стеганым халатом, но лампу не погасил и теперь. Он намерен был до последней складочки рассмотреть и нагое тело, и лицо, и гримасы женщины, мечущейся в постели и обмирающей в ожидании, когда радость пронзит тело, — и все это благодаря его, Ёсиоки, мужскому могуществу. Он всегда желал видеть все воочию, наблюдать пристально и без спешки — будь то наиболее острые мгновения из его собственного чувственного опыта или же самые неестественные сцены на картинках мастеров эротического жанра.