"В.Ропшин(Борис Савинков). То, чего не было (с приложениями)" - читать интересную книгу автора

V

Точно так же, как Болотову, Давиду было близко знакомо тревожное
хозяйское чувство. Но не партия казалась ему хозяйством. О партии он знал
очень мало: то шутливое и неважное, что пишут в партийных газетах. Он знал,
что во всех концах великой России есть люди, дорогие товарищи, которые
ненавидят то же, что ненавидит и он, и требуют того же, чего требует он. Он
знал также, что во всех городах "работают" комитеты и что этими комитетами,
их, как он думал, "государственными делами", ведают в Петербурге достойные,
многоопытные и умные люди. Этим людям он верил на слово. Он не посмел бы
спросить, кто они и кто им дал их неограниченные права. Было достаточно
успокоительного сознания, что на свете есть кто-то: Болотов, Арсений
Иванович, доктор Берг и что этот державный "кто-то" неусыпно блюдет
партийные интересы и ущерба их не допустит. Так как он не знал партии, то
она представлялась ему сильнее, значительнее и чище, чем на самом деле была.
Сложным и цветущим хозяйством казался ему его город, уездный, маленький
комитет. Его не смущало, что в городе почти не было революционеров. Он
думал, что этот именно комитет - исключение, что в других, более счастливых
городах тысячи самоотверженных партийных людей и что, случись на месте
товарищей, - вольноопределяющегося Сережи, солдата Авдеева и акушерки
Рахиль, - Болотов или Арсений Иванович, хозяйство пошло бы иначе, еще
удачливее и лучше. Он думал, что тогда не три десятка солдат, а весь
озлобленный полк присоединился бы к партии и не несколько рабочих кружков, а
все фабрики в полном составе слушали бы ученые лекции о Марксе. Но даже и
такое хозяйство доставляло много забот. Дни безрадостно уходили на мелкую
пропаганду, на печатание комитетских листков, на мышиную беготню по
партийным делам. Погруженный в эти заботы, он не видел, что кругом была
горемычная уездная жизнь, чужая и темная жизнь попов, купцов, чиновников и
крестьян той невидимой и всемогущей толпы, от которой и зависит последнее,
побеждающее усилие - исход революции. И он слепо верил в несокрушимую силу
партии и точно так же, как Болотов, ждал с упованием "грозного дня", как он
говорил "возмездия и гнева".
Вернувшись из Петербурга домой, Давид прямо с вокзала пошел к своему
другу, вольноопределяющемуся Сереже.
Он миновал Московскую улицу и уединенную Соборную площадь. Потянулись
длинные пустыри, пространные огороды, убогие, вросшие в землю дома.
Слезилось тусклое небо. Хмурились, намокнув, березы. В городском саду
распускалась сирень. День был вялый. Стоял июнь, но пахло осенью, сентябрем.
Давид не замечал ни дождя, ни уездных будней. "Какой Болотов славный, -
думал он, стуча сапогами по мокрым мосткам, - и Арсений Иванович славный, и
все... А вот я, Давид Кон, я исполню веления Божий, я погибну за революцию,
погибну за партию, за землю и волю... Как славно... Как хорошо... И,
конечно, восстание будет удачно, иначе Болотов бы не разрешил..." Ему
казалось теперь, что Болотов разрешил и что разрешение это - закон. И еще
казалось, что один Болотов знает, что он умрет и что он один жалеет и ценит
его. И хотя он напрасно старался представить себе свою казнь, свою виселицу,
своего палача, свои предсмертные дни в тюрьме, и хотя смерть была для него
только словом, лишенным значения, ему все-таки стало жалко себя. "Ну, что ж;
двум смертям не бывать, а одной не миновать", - тряхнул он русыми, курчавыми
волосами. "Прекрасны шатры твои, Иаков, и жилища твои, Израиль..."