"В.Ропшин(Борис Савинков). То, чего не было (с приложениями)" - читать интересную книгу автора

января?
С Николаем II расправились в Екатеринбурге летом восемнадцатого года. В
наши дни встрепенувшаяся общественная мысль столь резва, что нет-нет да и
бежит по кругу, так сказать, отбеганному. Имеем в виду пресловутую погоню за
вездесущими "масонами". Иные ловцы, наделенные специфическим нюхом,
усматривают в екатеринбургском изуверстве (ведь и детей изничтожили)
ритуальное действо нехристей. Вот только опять вопрос. Не привлечь ли к
ответу Александра Сергеевича Пушкина? Алиби у него есть, но есть за ним и
криминальная угроза: "Тебя, твой трон я ненавижу,// Твою погибель, смерть
детей// С жестокой радостию вижу". Максимализм молодости? Положим, так.
Однако как же быть со слезинкой ребенка? Каляев, террорист, оглашенный,
дважды подступал с бомбой к жертве своей, но в первый раз, заметив в карете
великокняжеских детей, - отшатнулся...
Сторонники "ритуальной версии" указывают: над трупами царской семьи
глумились; такое невподым крещеному человеку. Да, глумились. Не только
расстреляли, а и горючим облили, и... Язык немеет. Кромешный, как черная
дыра, ужас. А невдолге после екатеринбургской трагедии труп Фанни Ка-план,
облитый бензином, жарко пылал в железной бочке под сенью Александровского
сада. Кремацию спроворил матрос, комендант Кремля П. Д. Мальков. Пособлял
ему случившийся рядом пролетарский стихотворец Демьян Бедный. Оба, кажись,
не инородцы. А куда было податься коменданту, ежели еврей Свердлов не хотел
осквернить нашу землю погребением еврейки Каплан? Тут-то, надо полагать,
матросу и вспомнилось, как в марте Семнадцатого заживо кремировали в
корабельных топках кронштадтских офицеров.
Нет уж, граждане, плуг истории, ржавый от крови, вспахивал не
этнические, а совсем иные сущности. Если Пушкин "видел", то Лермонтов
предвидел: "Настанет год, России черный год,// Когда царей корона упадет;
//Забудет чернь к ним прежнюю любовь,// И пищей многих будет смерть и кровь;
//Когда детей, когда невинных жен //Низвергнутый не защитит закон".
Бакунин, дворянин, и Желябов, крестьянин, не разногласили: в груди
народной - лавина ненависти. Ой ли, всполохнутся ревнители корней и почвы,
ведь когда эти-то, как их бишь, убили Александра Освободителя, опечалилась,
пригорюнилась избяная Русь... Так точно, соотечественники, и опечалилась, и
пригорюнилась, больше того - прокляла желябовых. Но вот почему: сочла
желябовых за господ - царь нас от крепости избавил, царь бы и черный передел
учинил, а господа-то и порешили царя.
Не так уж и много лет минуло, "чернь" сбежалась к месту происшествия:
убит сын царя-освободителя, великий князь Сергей Александрович. При виде его
останков, еще как бы дымящихся, никто не обнажил голову. "Все стояли в
шапках", - сообщал в охранку уличный филер. Он же зафиксировал и похвалу
злодеям: "Молодцы, ребята, никого стороннего даже и не оцарапали, чего зря
людей губить". Какая-то салопница подобрала не то косточку, не то палец
убитого, мастеровой прикрикнул: "Чего берешь, чай не мощи!" Кто-то пнул
носком сапога студенистый комок: "Братцы, а говорили, у него мозгов нет!"
Что же это такое?
Известный в ту пору бунтарь, священник Григорий Петров предупреждал:
"Николай Романов ни полушки права народу не даст. И тогда уже кровь. Море
крови. Ожесточение". Так вот, ожесточение, пока еще огражденное частоколом
штыков, но уже предвещающее екатеринбургское остервенение восемнадцатого
года.