"Василий Васильевич Розанов. Русский Нил " - читать интересную книгу автора

видеть, заметить и пережить? Между тем я пережил в них более новое и,
главное, более влиятельное, чем в университете или в старших классах
гимназии в Нижнем.
Я не только не встречал потом, но и не могу представить себе большего
столкновения света и тьмы, чем какое в эти именно годы (и, вероятно, раньше
и позднее потом) происходило именно в этой гимназии. Вся гимназия делилась
на две половины, не только резко различные, но и совершенно противоположные,
тайно и даже явно враждебные, - совершенной тьмы и яркого, протестующего,
насмешливого (в сторону тьмы) света. Прямо из "мамашиного гнездышка" (в
Костроме) я попал в это резкое разделение и ощутил его не идейно и "для
других", а ощутил плечом, кожею и нервами, для "своей персоны", что такое и
тьма, что такое и свет. Воистину для меня это было как бы зрелищем творения
мира, когда Бог говорит: "вот - добро", "вот - зло". Боже, такая разница
пережить это разделение или только сознать его, какое богатство и
преимущество физиологического ощущения над идейным, головным, когда
копаешься-копаешься и вот докапываешься до "умозаключения".
Здесь чувствует кожа, и все незабвенно!
"Управлял" гимназией Вишневский - высокий, несколько припухлый, "с
брюшком" и с выпуклым, мясистым, голым лицом генерал. За седые волосы в
седой пух около подбородка ученики звали его "Сивым" (без всяких
прибавлений), а генералом я его называю потому, что со времени получения им
чина "действительного статского советника" никто не смел называть его иначе
как "ваше превосходительство" и в третьем лице, заочно, "генерал". Но он
был, конечно, статский. Он действительно "управлял" гимназиею, то есть по
русскому, нехитрому обыкновению он "кричал" в ней и на нее и вообще делал,
что все "боялись" в ней, и боялись именно его. Все мысли и всей гимназии
сходились к "нему", генералу, и все этого черного угла, где, видимо или
невидимо (дома, в канцелярии), стоит его фигура, боялись. Боялись долго;
боялись все, пока некоторые (сперва учителя и наш милый, образованный
инспектор Ауновский) не стали чуть-чуть, незаметно, про себя, улыбаться. Так
чуть-чуть, неуловимо, субъективно. Но как-то без слов, без разговоров,
гипнотически и телепатически улыбка передалась и другим. От учительского
персонала она передалась в старшие ряды учеников и стала по ярусам
спускаться ниже и ко 2-му году моего пребывания здесь захватила вот даже
нас, третьеклассников (то есть человек пять в третьем классе). Улыбка
разнообразилась по темпераментам и склонностям ума, переходя в сарказм,
хохот или угрюмое, желчное отрицание. Всего было, всякие были. Улыбка искала
себе опора: она ставила делом чести чтение книг, и никогда я (и мои
наблюдаемые товарищи) не читал и не читали столько, сколько тогда в
Симбирске читали, списывали, компилировали, спорили и спрашивали. Такой
воистину безумной любознательности, как в эти 71-73 годы, я никогда не
переживал. "Ничего" и "все". С "ничего" я пришел в Симбирск: и читатель не
поверит, и ему невозможно поверить, но сам-то и про себя я твердо знаю, что
вышел из него со "всем". Со "всем" в смысле настроений, углов зрения, точек
отправления, с зачатками всяческих, всех категорий знаний. Невероятно, но
так было. Разумеется, невозможно было самому все это проделать: но, на
счастье, я плохо учился, выйдя совершенным "дичком" из мамашиного гнездышка,
и для меня взят был "учитель", сын квартирной хозяйки, ученик последнего
класса гимназии Николай Алексеевич Николаев. С благоговением пишу его имя
теперь на старости лет, хотя уже сам классу к пятому вспоминал о нем не