"Михаил Рощин. Елка сорок первого года; Таня Боборыкина и парад Победы (Два рассказа из прошлого) " - читать интересную книгу автора

никто не помешал.
Ее, ее стихи тебе, дурачок, ответ, отмычка всем нашим взглядам,
улыбкам, молчанию. Боже, оказывается, она тоже меня любит! Читаю,
перечитываю - с конца, с середины. Трясусь от волнения. Вся гениальная
энергия, красота, правда этих слов прямо-таки сотрясают меня. Все, что хотел
сказать я сам, сочинял днями и ночами, - все обрело форму, формулировку.
Теперь я услышал точно, что хотел выразить, что испытывал к Тане
Боборыкиной. Все открылось и определилось. "Сначала я молчать хотела,
поверьте, моего стыда вы б не узнали никогда..."
Вот, оказывается, как говорится обо всем, о чем я мечтал, читал в
книгах, видел в кино, ждал, о чем пишется в уворованном мною когда-то
Мопассане, в "Тихом Доне", во всех книгах, что успел я прочесть. Любовь,
мальчик, любовь это называется. Поэтому ты так дрожишь, поэтому все так
сильно, страстно, остро, откровенно.
Я носился по всему лагерю, смеялся, бесился, спать не хотел, есть не
хотел, разговаривать ни с кем тоже. Уединялся, куда можно, опять читал,
прижимал письмо к сердцу. Теперь я боялся увидеть ее, вернее, проскакивал
мимо, стороной, глядел издалека: что она? как?.. Как мне-то ответить на
такое письмо? Какие рисовать тюльпаны?

4

В Кратове было большое озеро, известное всем местным и даже москвичам,
которые приезжали сюда купаться и отдыхать. Нас водили туда раз в день,
выстроив отрядными шеренгами. Как во всех лагерях, в воду разрешалось только
по команде, по часам, на пять или десять минут. Никакой самоволки - боже
упаси. Но рядом, прямо на нашей территории, текла еще маленькая речушка,
мелкая, лесная. Где-то повыше была перегорожена запрудой и у нас набиралась
довольно глубокой заводью, вполне можно было бы купаться. Было бы!.. А
распорядок? А дисциплина? Всем запрещалось и близко подходить, даже вожатым.
Всем. Но я-то не все! Между завтраком и обедом большинство ребят собиралось
на лужайке, у обрыва над речкой, здесь росли кусты и была прохлада, особенно
в жаркие дни.
Прямо на другой день после письма я пришел на лужок, где все сидели,
валялись, болтали, читали. Таня с Наташей сидели рядышком. Мы еще ни разу не
говорили после письма. Было жарко, зудели мухи и пчелы. И я подумал,
свободолюбивый мальчик: чего это мы все сидим, речка рядом, жарко, похода на
озеро когда еще дождешься? У воды быть и не замочиться? Огляделся - ни Фимы,
ни вожатых поблизости никого.
Скинул свои шаровары, подкатал трубочками свои черные трусы, вроде
обращая их в плавки, и вышел на самый обрыв. С севастопольского детства я
был приучен отцом и отчаянной своей мамой, которая была заядлой ныряльщицей
(случалось, и голову разбивала о камни), что надо в воду не входить
шажочками, а нырять, да не солдатиком, а с разбегу, летом, ласточкой. Заводь
была вполне подходяща для нырка, воды довольно, обрыв, метра в три всего,
лужок для разбега в самый раз (все рассчитано, не волнуйтесь!). Я крикнул
ребятам "Эй!", увидел испуганно поднятые головы Тани и Наташи, укрепил
сердце мужеством и дунул со всех ног вперед. И в эти секунды я думал уже
только о том, как лучше оттолкнуться, как аккуратней войти в воду.
Ни дисциплины, ни Фимы, ничего подобного - все осталось за спиной.