"Михаил Рощин. Елка сорок первого года; Таня Боборыкина и парад Победы (Два рассказа из прошлого) " - читать интересную книгу автора

тюльпанов. Она подняла их над головой, будто защищаясь от дождя, и цветы
рядом с ее белой вуалькой сделали ее еще краше.
Парад гремел и впечатывал шаг в камень площади.
Уже трудно и передать, и слова тратить попусту: о том, что случилось
дальше, все знают. Вроде бы незаметно, неслышно отделились от остальных
войск сотни две солдат, будто что-то тая в своей массе, а потом, двинувшись
к самому Мавзолею, с ходу раскрыв, развернув эту свою тайную ношу, обнажили,
раскрыли и развернули некие знамена, флаги. Дядя Саша и полковник со
значением переглянулись: уж они-то знали, что сейчас будет. Я перестал
пялиться на тетю Шуру, ее глаза тоже особо засияли из-под вуали, и тут
началось то, от чего уже никто не мог отвести глаз. Солдаты, раскручивая на
ходу, разматывая с древков полотнища цветастых, черно-красных, в крестах и
свастиках знамен, стали швырять их с силой, как ненужные тряпки, как шваль,
целясь в подножие Мавзолея. Вопли и стоны сотрясли толпу. Все тянули шеи,
сворачивали головы, чтобы видеть, не пропустить, как летят эти опозоренные,
захваченные у врага знамена, орлы, кресты, пауки, волчьи оскаленные морды.
- Над всей Европой развевались, - сказал дядя Саша и указал мне на
какую-то черную штуковину, вроде зубцов ключа, которую на черном древке
заносил очередной солдат, чтобы швырнуть в уже изрядною кучу знамен. - Это
штандарт самого Гитлера.
И опять я ощутил себя тем солдатом, что швыряет этот штандарт. Это был
я, не успевший, к моему горю, воевать в ту войну, плавать на подлодках, в
танке форсировать реки и болота, сбивать "мессеров" и
"юнкерсов", пикировать на летающей лодке, стать Героем Советского
Союза. Счастье, что я попал хотя бы на этот замечательный парад, все
увидел своими глазами. Этот день похож был на день Победы, 9 мая, который я
хорошо помнил.
После парада, когда вернулись на Чистопрудный, был еще обед. Стол уже
стоял накрыт, в тарелках, рюмках и закусках, какая-то подруга или соседка
тети Шуры, с косою, уложенной холмиком на затылке, хозяйничала. Громко играл
открытый патефон и так же громко радио, только по радио пели военные песни и
марши, а с пластинки несся голос Лещенко: "Эх, Андрюша, нам ли быть в
печали, пой, играй, гармонь, на все лады...".
Выходила какая-то несуразица, тетя Шура стала смеяться со своей
подругой, Светланой Ивановной. С нами приехал, конечно, и полковник.
Благодарно глядя на него, тетя Шура устроила его тюльпаны в красивую
вазу.
Я окончательно забылся, не вспоминая про отца и маму, про лагерь и
Таню Боборыкину.
Вспомнил только лагерный обед, что1 там сегодня едят, когда здесь
появились мои любимые щавелевые щи, котлеты с по-настоящему жареной
картошкой. Светлана Ивановна суетилась между кухней и столовой, тетя
Шура стала ей помогать. Она преобразилась в момент, сняла нарядные
туфли на каблуках, надев другие, сменила платье, повязавшись поверх него
фартуком явно трофейного происхождения: с гномиками-поварятами, которые
что-то варят, режут. Что-то было в этом фартуке, напоминающее брошенные на
площади немецкие знамена, тетя Шура двигалась проворно и легко,
пересмеивалась с полковником, сама наливала в тарелки, раскладывала котлеты
и картошку. Мужчины пили водку из пузатого графинчика, где плавал стрючок
красного перца с хвостиком. Шура тоже выпила с ними рюмку по приглашению