"Михаил Рощин. Елка сорок первого года; Таня Боборыкина и парад Победы (Два рассказа из прошлого) " - читать интересную книгу автора

соратников видел я совсем близко, и заполненную квадратами войск площадь, и
гремящий все время гигантский оркестр, и маршалов-героев на конях. "Жуков,
Рокоссовский", - прошелестело по трибунам, я глянул на дядю Сашу, он кивнул,
подтверждая. Меня пропустили без всякого, тетя Шура процокала каблучками до
вылизанным гранитам, места наши оказались повыше, все видно кругом. На
трибунах кучно толпилось множество народа: генералы, министры, иностранцы,
даже индийцы в чалмах. Женщины разряжены, с цветами в руках. Все словно
давно знакомые, здоровались, обнимались, махали друг другу. Немало оказалось
детей, не я один такой счастливчик: шелковые пионерские галстуки, у девочек
банты в волосах. Когда маршалы скакали на конях мимо войск, монолитно
стоящих под стенами ГУМа, напротив, раскатистый рявк - ав! ав! ав! - несся
над площадью и долетал до этой стороны, до нас. Мое внимание от общего
зрелища отвлекала тетя
Шура. Она была всех краше, вуалетка с белыми мушками колыхалась от
ветерка пред ее лицом, глаза сияли черной смолой - кому-то она махала,
улыбалась. На нее, кажется, смотрели все, не только я. И чем-то напоминала
она мне Таню Боборыкину. Хотя о Тане думать было некогда.
Протявкали команды, побежали внизу, топая, линейные с винтовками,
каждый на свое место.
"Пар-рад, смир-рна!" - разнесли откуда-то невидимые рупоры. Все
замерли.
И войска, и мы, зрители.
Еще понесло эхо по площади команды и рявк полков.
Грянул новый марш, и пошел этот великий, литой, сокрушительный, как
наступающая армия, парад. Пузатые, огруженные броней орденов полководцы шли,
чеканя шаг, будто молодые, вздымали, держа двумя руками за древко, флаги и
знамена знаменосцы. Слитно, плечо в плечо, держали равнение ряды. Фуражки,
зеленые каски, кортики, плащ-палатки, мерный топот тысяч сапог, марш-марш,
непрерывный марш вел всех в едином ритме. Не помню, чтобы еще когда-либо
такой мальчишеский восторг и радость переполняли душу, хотелось тоже шагать,
мчаться идти вместе с ними, кажется, если б не рука тети
Шуры на моем плече, я сорвался бы и умчал куда-то: хотелось бешено
прыгать, орать, взвиться в небо.
Все кричали "ура!", мужчины утирали слезы, и женщины подносили белые
платочки к глазам.
А полки шли и шли, едино и мощно, и только плакаты впереди обозначали:
"Белорусский...", "Украинский". Мне уже знакомы были эти названия, всю войну
слышал я их в сводках, в приказах Верховного
Главнокомандующего. Я был дитя воины и будто сам шел сейчас с ними по
площади.
И вместе с тем все прежнее, вся другая жизнь, мама, отец, мой дом,
лагерь, Таня Боборыкина, - все отступило, померкло в блеске и грохоте этого
парада.
Всех ненадолго отвлек внезапный легкий дождь, на трибунах заботливо
обернули головы к Мавзолею, и, кажется, там появились два-три зонтика,
брусчатка площади мокро заблестела, но парад двигался своим ходом - что этой
армаде, прошедшей огни и воды, был реденький дождик!.. Пробравшись через
толпу, появился возле нас уже знакомый мне полковник Воротынцев, красавец с
казацким чубом. Он тоже сверкал парадным мундиром с кучей орденов. Обнялся с
дядей Сашей, мне пожал руку, а тете Шуре руку поцеловал и поднес букет