"Лев Рубинштейн. Альпинист в седле с пистолетом в кармане " - читать интересную книгу автора

за своей ворюгой. Все наши бруствера густо заминированы. Каждый это знает,
но лезут, гады. Любят риск и лезут. Вдруг проползу? И уйду, и жив буду. И
лезут.
На луну воют волки.
Когда рядом с бруствером разрывается мина, в эту воронку намылившийся
уходить переползает из нашего окопа. Там уж мины нет. Взрывом все
разминировано на полтора метра. Потом он перебирается в соседнюю, и дальше.
Я и командиры взводов командуют по нему стрелять, и начинается охота.
Обычно это делается вечером или ночью. Плохо видно, но земля холодная,
долго без движения не улежишь. Перебежчик волнуется, ждать не хочет, и наши
ждут - как только зашевелится, стреляют не мимо, а в него.
Долго не мог понять, звери они или люди. Стреляют в того, с кем лежал
бок о бок только час тому назад, и, может быть, даже те, кто сам надумал
бежать - тоже стреляют (после него сложнее). В тюрьме же наоборот - при
побегах заключенные всегда помогают.
И звери своего не трогают, не грызут, это не доброта - альтруизм.
Реестров задумался. Меняется здесь народ. А кто такой народ, а какой он,
народ? Народ - это и Иисус Христос, и Варавва, и Чингизхан. И народ же
голосовал за помилование Вараввы, добавил он, и распятие Иисуса. Народ любит
казнить, и они все прекрасно стреляют в беглецов.
- А вы не боитесь, что они стрельнут вам в спину?
- Боюсь! И стрельнут, если я распущу сопли, и акта составлять не
станут.
В обороне есть у меня хорошая организация, скажем, назовем ее икс-икс,
а в наступлении я всегда буду сзади и сам могу стрельнуть в любого. Они
научились меня уважать, я здесь стреляю в них каждый день и всегда без
промаха, а любви я не добиваюсь.
- И как вы научились стрелять в живого русского человека?
- Поначалу было непросто, но они сами меня научили. Теперь я уже
вспомнил содержание французского фильма,
который я видел после войны, с Жаном Габеном. К нему на ферму приходят
бандиты. Грабят его - он терпит, насилуют его дочь, издеваются по всякому.
Потом он берет навозные вилы и втыкает их в живот главному бандиту. У того
по белоснежной рубашке течет кровь вместе с навозом от вил. Я при этом
ощущал удовольствие, как от музыки.
Вот видите, сказал бы Реестров. Поставь вас ротным, и вы, по-видимому,
бывший интеллигент, быстро начали бы стрелять простых русских и украинских
мужиков, как воробьев и уток. Доведут!!!
Выдумки у них много, а я чувствую бессилие человека. Вероятно, бессилие
нужно было прикрывать чем-то. Эт и ответ.
- Вы философ, - сказал я.
- Не выпить ли нам по второй, - сказал он. Еще попросил добавить ему на
фланги два пулемета: - Буду простреливать центральную полосу.
И еще сказал: "За всю войну не видел ни одного немецкого перебежчика.
Слышал, конечно, что бывают, но не видел".
- Разные мы с ними!
Я обещал пулеметы и пошел к соседнему слева комбату просить пулемет. У
того опять выпили по кружке. Хлеб к тому времени уже дополз, так что все
было о'кей.