"Бертран Рассел. Автобиография" - читать интересную книгу автора

одного, и, уходя, она мне строго наказала ни под каким видом не есть
ежевику. Когда она вернулась, я стоял в подозрительной близости к веткам.
"Ты лакомился ягодами", - упрекнула она меня. "Вот и нет", - попробовал
отпереться я. "А ну, покажи язык", - потребовала она. Мне стало ужасно
стыдно, и я почувствовал себя совершенно испорченным мальчиком.
У меня было особое, невероятно обостренное чувство греха. В детстве на
вопрос, какой гимн мне больше всего нравится, я ответил: "В тщете земной,
под бременем греха моего". Как-то раз бабушка после семейной молитвы
прочла притчу о блудном сыне и когда закончила, я сказал: "Я знаю, ты это
выбрала потому, что я разбил кувшин". Впоследствии она любила вспоминать
этот семейный анекдот, чтобы посмешить слушателей, не отдавая себе отчета
в том, что подобная болезненная впечатлительность, имевшая поистине
трагические последствия для ее детей, была делом ее собственных рук.
Если не все, то многое из того, что отложилось в детской памяти, было
связано с унижением. В 1877 году дедушка и бабушка сняли на лето
Стоун-хаус, дом архиепископа Кентерберийского, находившийся неподалеку от
Бродстайерза. Мне показалось, что мы ужасно долго едем в поезде и,
наверное, уже добрались до Шотландии, поэтому я спросил: "Мы сейчас в
какой стране?" Все стали надо мной смеяться: "Он не знает, что из Англии
никуда нельзя попасть иначе как по морю!" Я не осмелился сказать что-либо
в свое оправдание, так и сидел, сгорая от стыда. Как-то раз, когда мы уже
жили в этом архиепископском доме, я пошел к морю с бабушкой и тетей
Агатой. На мне были новенькие ботинки, и когда мы выходили на прогулку,
последнее нянино напутствие было: "Не промочи обновку!" Я стоял на камне,
и вдруг начался прилив. Бабушка и тетка закричали, чтобы я шагал в воду и
шел к берегу, но ведь я не мог замочить ботинки, а потому стоял и стоял,
пока тетя сама не прошла по воде и не сняла меня с камня. Тетка и бабушка
решили, что я испугался, и стали стыдить меня за трусость, а я, не желая
признаваться, что повиновался няниному наказу, ничего им не сказал.
Но в целом жить в Стоун-хаусе было очень приятно. Мне вспоминается
северный Форланд, о котором я думал тогда, что это один из четырех углов
Англии, ибо ее территорию я представлял себе как прямоугольник.
Вспоминаются руины Ричборо, очень будоражившие мое воображение, и camera
obscura в Ремсгейте, возбуждавшая у меня еще более жгучий интерес.
Вспоминаются поля с волнующимися хлебами - к величайшему моему сожалению,
когда я вернулся туда тридцать лет спустя, от всего этого великолепия
ничего не осталось. Вспоминаются, конечно, все удовольствия, связанные с
морем: блюдечки, актинии, прибрежные скалы, песчаный берег, рыбачьи лодки,
маяки. Меня поразило, что блюдечки, когда их пытаешься оторвать от скалы,
прилипают еще сильнее, и я спросил у Агаты: "Тетя, а блюдечки умеют
думать?" - "Не знаю", - ответила она. "Надо знать", - возмутился я. Плохо
помню, как произошло знакомство с моим другом Уайтхедом, но мне
рассказывали, что случилось это при следующих обстоятельствах. Когда мне
сообщили, что земля круглая, и я не поверил этому, мои родственники
обратились за поддержкой к местному приходскому священнику, а им был отец
Уайтхеда. Склонившись перед авторитетом церкви, я принял общепринятую
точку зрения и немедля принялся рыть в песке ход к антиподам. Сам я ничего
этого не помню, но слышал от старших.
В то лето в Бродстайерзе меня повели в гости к сэру Мозесу Монтефиори,
старому и необыкновенно почтенному еврею, жившему по соседству (в