"Гелий Рябов. Конь бледный еврея Бейлиса " - читать интересную книгу автора

Они тоже экспроприаторы и тоже убийцы, но они прозревают свое кровавое
царство, свой фаланстер1.
Безвыходно. Страшно.
...И хотя от Московского вокзала до Витебского пришлось сделать
изрядный крюк - с Лиговки через Кузнечной выехать к Владимирскому собору и
повернуть на Загородный, - Евдокимов был доволен: свидание с царем окрылило
его.

И вот - гудок паровоза, осталась позади вокзальная суета, дамочки в
буфете с капризными лицами и бокалами шампанского в манерно изогнутых
пальчиках, и поезд набирает ход. Промелькнул Обводный со своими унылыми
набережными, похожими в свете редких фонарей на мрачное царство Аида1 , вот
и три кладбища обозначились слева, услужливая память, давняя, что
поделаешь- эти давние воспоминания сильнее всех новейших, вместе взятых, -
напомнила кровавую историю схватки с эсерами: засели за камнями,
отстреливались до последнего, а в назидание, должно быть, оставили труп
городового, разделенный на три части: голова - на персидском, туловище - на
татарском, ноги - на православном. Начальника Охранного отделения тогда
славно вытошнило...
...И наконец бездонная чернота за окном, и только едва заметная
полоска на горизонте оставляет смутную надежду: здесь село солнце и,
значит, оно снова взойдет.
Постучал проводник, предложил крепко заваренный чай в искрящемся
стакане и бутерброд с икрой. Евгений Анатольевич вспомнил, что ничего,
кроме пряника давеча у Парамона, за весь день так и не съел, судорожно
проглотив вдруг подступившую слюну, погрузился в излюбленный процесс.
Поначалу, как всякий голодный человек, сосредоточился на помрачительно
пахнущем сладком чае и мягкой французской булке, щедро наполненной
"салфеточной" (толк в икре знал и мгновенно различал способ выделки и
давность), но по мере того как сытость, восходя из бездны тела, достигала
мозга, погружая в блаженную сонливость, перестал думать о съестном и
незаметно очутился во власти воспоминаний: белый пятиглавый храм за
оградой, черные пушки и орлы над входом, торжественный звон колокола
призывает Вечность; рядом - дом в странном "мавританском" стиле, лестница и
квартира, наполненная пиджаками и фраками, и гул, гул... Но более всех
заметен мелковатый еврейчик с оттопыренными ушами и копной волос. Давясь
словами, будто на похоронах или митинге, бросает собравшимся хриплые
слова - негромко, убежденно... О чем он? (Евгений Анатольевич усилием воли
заставил себя сосредоточиться.) Так... Что-то тревожное, печальное, трудно
разобраться, понять, это ведь все чужое - мысли с другого берега.
Усмехнулся: не подпольная сходка марксистов, элитарная интеллигенция решает
свои проблемы, слава богу, они у интеллигентов отнюдь не революционные:
стихи, изгибы формы и содержания, какие-то "метонимии" и неведомая
"поэтика". И вдруг - этот, ушастенький: "Вы просто никогда не думали над
этим, господа! Чаадаев... Гиератическая1 торжественность! (Надо же...-
подумал. - Даже словцо всплыло.) Лицо избранника. Вместилище истинной
народности! Но! Но, господа, в том-то и дело, что народ был ему уже не
судья!" Тут все заговорили разом, судя по всему - мысль понравилась, более
всего звучало в этот момент что-то о "естественных стремлениях". Что это
применительно к народу - Евдокимов так и не понял, но следующая фраза