"Вячеслав Рыбаков. Гравилет Цесаревич" - читать интересную книгу автора

не испытывал никакой повинности; наверное, я просто запугал ее, слишком
часто и со слишком большим пиететом произнося слова "долг", "должен"...
как она бесилась, когда я, вместо того, чтобы сказать "Вечером я хочу
заехать к тебе" говорил "Вечером нужно заехать к тебе"; а для меня это
были синонимы. От ее сердца я никуда не улетал и не мог улететь. Я просто
этого не умел. От лица мужчин она тоже писала себя.
Столица встретила нас ненастьем. Лайнер замер; Стася, поднявшись,
набросила плащ. Он был еще чуть влажным. И багаж ее был еще чуть влажным -
тот же косой, холодный дождь, который напитал его влагой поутру, окатывал
его теперь, вечером, когда носильщик, покряхтывая и покрикивая
"Поберегись!", катил его к стоянке таксомоторов. Дождь то притихал, то,
повинуясь злобному сумасбродству порывов ветра, вновь набрасывался из
промозглой тьмы, он шел волнами, и недавнее грузинское сияние уже казалось
мимолетным радужным сполохом, привидевшемся во сне. Засунув руки в карманы
грошового китайского плащика, небрежно набросив капюшон и даже не
утрудившись застегнуться, Стася в легких туфельках шагала прямо по
ледяному кипению черных луж.
- Не простудилась бы ты, Стасенька.
Она будто не слышала. В бешеном свете посадочных огней ее лицо
призрачно искрилось. Она так и не повернулась ко мне. Мы так и не
поцеловались на прощанье. Хотя меня никто не встречал. Над нами то и дело
с протяжным шипящим шумом планировали идущие на посадку корабли, их
позиционные огни едва пробивались через нашпигованный водою воздух. Мы с
носильщиком перегрузили Стасин багаж, я сунул парню целковый ("Премного
благодарен-с..."), стася молча шагнула в кабину, молча захлопнула дверцу и
таксомотор повез ее в скромную квартирку, которую она вот уж год снимала в
третьем этаже приличного дома на Каменноостровском; а я, ладонью сгоняя
воду с лица, вернулся в здание аэровокзала, сдал на хранение свой саквояж
- я чувствовал, мне скоро снова лететь, и из автомата позвонил в
министерство.
- А-ле?
- Иван Вольфович!
С языка едва не сорвалось машинальное "Добрый вечер". Успел ухватить
за хвост.
- Слушаю, говорите!
- Это Трубецкой. Я в Пулково.
- Ах, батенька, заждались мы вас!
- Теперь же ехать?
- Да уж натурально теперь же. Не тот день, чтоб мешкать.
Вот и я укрылся в кабине авто. Из кармана насквозь мокрого пиджака
извлек насквозь мокрый платок, принялся тереть лицо, шею, волосы. Свет
фонарей мерцал на бегущих по стеклам струйках, крыша рокотала барабаном.
- Дворцовая, милейший.
И как последние два часа я гнал от себя мысли о предстоящем,
старательно не слушая доносившиеся справа-слева обрывки вертевшихся вокруг
несчастья разговоров, так теперь я, словно пыль из ковра, принялся
выбивать из памяти лихорадочно ласковые Стасины руки и ее мертвенный,
унесшийся в пустоту взгляд.
Великий князь Александр Петрович, Тридцать четыре года... было.
Щепетильно порядочный человек, одаренный математик и дельный организатор.