"Вячеслав Рыбаков. Трудно стать Богом" - читать интересную книгу автора

И смеялись.
Еще очень неплохо было цитировать фрау Заурих из "Семнадцати
мгновений": "Я сейчас буду играть защиту Каро-Канн, только вы мне не
мешайте". Это действительно было очень забавно и очень по-домашнему. Как
правило, реплика доставалась Малянову, потому что он играл слабее.
Маленький уютный Глухов немедленно оттопыривал челюсть, изображая умное и
волевое лицо Штирлица, и задушевно сообщал, цитируя тот же фильм: "Из всех
людей на свете я больше всего люблю стариков, - и ласково гладил себя по
лысине, - и детей", - и делал широкий жест в сторону начавшего седеть
Малянова.
Как правило, получалось смешно.
Малянов играл слабее и не любил окончаний партий - чем бы партии ни
оканчивались. Если выигрывал Глухов, ему становилось неприятно от того,
что он такой дурак и опять лопухнулся. Если же Глухов проигрывал - иногда
бывало и такое все же - Малянову тоже становилось неприятно. Возникало у
него смутное ощущение собственной нечестности, непорядочности - будто он,
сам того не желая, смухлевал; ведь выиграть должен был Глухов, он же лучше
играет!
Малянову нравился сам процесс. Ненапряженное, неторопливое - они
никогда не играли с часами - общение; доска позволяла молчать, если
говорить не хотелось или в данный момент было не о чем, и в то же время
совершенно не препятствовала беседе, если вдруг проскакивала некая искра,
и посреди игры возникало желание что-то рассказать или обсудить. Ни
малейшей светскости, ни малейшей принужденности - посвистывай себе сквозь
зубы, перебирай освященные временем шутки, за каждой из которых на
невесомых крылышках прилетают целые сонмы воспоминаний и ассоциаций,
прихлебывай чаек и не пытайся выдернуть из мозгов больше, чем в них
есть...
Но на этот раз все получилось несколько иначе.
У Глухова было сумеречно, как всегда. Горела верхняя люстра, и горел
у столика торшер - но углы терялись, и терялись в далеком темном
припотолочье стеллажи с книгами и всевозможными восточными бонбошками. Но
все равно видно было, сколько на них пыли; цветная бумага фонариков стала
одинаково серой. Лупоглазые нецкэ немо глядели сверху на бродящих по дну
квартиры людей.
Под висящим на выцветших обоях ксилографическим оттиском надписи,
сделанной знаменитым каллиграфом династии то ли Сун, то ли Мин, звали его,
вроде бы, Ма Дэ-чжао, а может, Су Дун-по - говоря по совести, Малянов
терпеть не мог всего этого восточного мяуканья и пуканья и толком никогда
не мог ничего запомнить; значили эти четыре здоровенные закорюки "Зал,
соседствующий с добродетелью", но уж как это произносится, пардон! - на
журнальном столике, втиснутом между двумя обращенными друг к другу
продавленными, наверное, еще до войны кожаными креслами, вместо обычной
доски с уже расставленными к маляновскому приходу фигурами стояли блюдо с
миниатюрными бутербродами, две изрядные стопки и непочатая бутылка водки.
Глухов за те пять недель, что они не виделись, казалось, рывком
одряхлел. Руки он прятал в карманах длинной, сильно протершейся на локтях
кофты с красиво завязанным на пузе поясом, но, когда они обменивались
рукопожатием, Малянов почувствовал, что пальцы у Глухова ледяные. И,
кажется, дрожат.