"Жи-Ши" - читать интересную книгу автора (Четверухин Сергей)

ГЛАВА 5 ФОТОГРАФ АГЕЕВ

Я мучился пять часов, продираясь сквозь дневник рок-звезды. Слава набрасывал слова на бумагу дерганым небрежным почерком, будто шифровал свои записи, предполагая, что когда-нибудь они попадут в чужие руки. Я далек от способности анализировать чужие каракули, но – лопните все мои фотовспышки! – уверенно могу сказать, что парень уже заглядывал по ТУ сторону, записывая свой мутный поток. Его надлом, истерика, психоз, затаившиеся в кривых линиях, в пляшущих, как он сам на сцене, извивах букв, в знаках препинания, с нажимом, до карандашной крошки… Эти приметы сигнализировали мне, что дружок Белки мысленно уже сделал шаг за пределы видимого мира. А где шаг – там и прыжок. Нет, определенно… После его истеричных откровений, режьте меня тупым ножом, – я уверен – его последних друзей звали Джимми Кокэйн и Джонни Суицид!

Не могу больше читать, глаза болят и слезятся, в висках пульсирует тревожно. Права была бабушка, я не приспособлен для чтения. Сами разбирайтесь в буквах, если вам так нравится, мое кредо – визуализация. Отвезите меня в саванну, и я касанием кнопки на покатом затылке Лейлы остановлю стадо антилоп где-то между мгновением и вечностью…

Пожалуй, обойдусь сегодня без «Улисса», свою дневную норму букв я осилил. И все же природная пытливость требует некоторых ответов немедленно. Нау!

За окном пуржит снежная каша, рассыпаясь в тусклых нимбах фонарей. Я распечатываю консервы с тунцом, по-братски делюсь с Сириусом, который благодарно урчит. Он каждый раз не стесняется выражать мне признательность, хотя точно знает, что ритуал кормления – обыден и неизбежен. Воспитание. Завариваю кофе, танцую по комнате на «три-два-раз», набираю телефонный номер.

– Я ждала твоего звонка, доблестный папарацци, – вместо приветствия раздается на том конце Анкин голос, – прочитал?

– С трудом… Ему бы писарем работать, а не поп-идолом.

– Какие мысли?

– Куда мне тягаться по части мыслей с Литерными? Неслабо вы отжигали, должен заметить! Питерские похождения вдохновляют…

– О! Разбой и благоденствие! – Анка мечтательно вздыхает, – мы перфэ-э-эктно повеселились тогда на деньги тучных партайгеноссе… И с Белкой свели знакомство… А она ведь – ух! – сам знаешь…

– Кому «ух!», а кому – знак «стоп» с зубами и в бейсболке.

– Не мелочись, папарацци! Ты – великодушный, с любым забьюсь.

– Ладно… Объясни мне всю эту телегу про литерных? Что за игра?

– Игра?! – мне кажется, на том конце телефонной линии Анка резко прибавляет в росте, как джинн, взвивающийся из кувшина. – Унылые будни некоторых малоизвестных фотографов – вот игра, мой проницательный папарацци! А литерные – жизнь! Наша настоящая жизнь, – голос Анки становится серьезным, даже его привычную бархатность протыкают стальные нотки, – уж извини за пафос.

– Так расскажи мне про эту вашу жизнь!

– А ты сам еще не понял? Тут шкатулка без секрета. Про «золотую молодежь» небось наслышан?

– А то… мажоры разнокалиберные, отпрыски селебритиз, наследники состояний…

– Вот! А нам выпало счастье уродиться бессребрениками. Все – из простых семей, – ни фамильных капиталов, ни громких титулов… – она держит лукавую паузу, – а ведь мне пошел бы титул м-м-м… баронессы Выхинской? Признайся, пошел бы?

– Ты – урожденная баронесса Выхинская. Клянусь фотошопом!

– Мерси, выклянчила… Но с титулами нас предки прокатили, предложив взамен ощущение того, что мы – особенные, очень особенные… А может, мы нянчили иллюзии, хотели быть особенными, как все оболтусы в двадцать лет. В эти годы ведь так важно, чтобы мир вертелся от подошв именно твоих ботинок. Ух! Мы тогда тусовали по концертам, по фестивалям, по всяческим литературным шабашам, там и познакомились. Я, Илона, Сандрик, Никита, Мик… Все – студенты, повернутые на литературе и музыке, все с кострищами в глазах и фантастическими идеями, все – без гроша, но – с ахери-и-ительными амбициями. Что делать?! Конечно, организовывать общество. Тайное – ух! Закрытую ложу последователей и продолжателей! Поточили мозжечки и придумали, что все мы – потомки литературных героев, литерная поросль, выкидыш урбанизма, высшая каста! Прикинь, что имеет в своей родословной какой-нибудь «голден бой»? Папа – председатель правления банка, жестковат и трусоват, таким уж время воспитало; дедушка – секретарь ЦК КПСС, герой войны, хранитель кошмаров века; прадедушка – знатный чекист, герой революции, убийца и мародер; прапрадед – тульский крестьянин, набожный, но дремучий. Дальше вглубь – сплошь крепостные да дворовые. Вот и вся родословная, точно по тексту известной песни – «был никем, стал всем». А я, если тебе интересно, осознала, что происхожу от древнеримского патриция, воспетого в стихотворении великого поэта. Чуешь ветер? Хорошая родословная – благородная порода.

– Чую. А смысл? Кроме сомнительного почесывания собственного эго?

– Это ты мне за «унылые будни» мстишь? Низко!.. А смысл – в одном приятном слове. На «б» начинается, на «е» заканчивается… Отгадывай!

– Биде? – я не ерничаю, просто не люблю «угадайки».

– Дурак! Бессмертие… Смысл в том, чтобы жить достойно своих литературных предков. Ух! Чтобы продолжать их дело. Чтобы они никогда не забылись… а значит, и не умерли. Никакого почесывания эго, сплошная ответственность.

– Я запутался. О чем ты сейчас?

– О том, что окружающая жизнь убога. Потребление, рефлексии, страх перед настоящим и будущим и оттого – еще большее потребление, бездумное, жадное. Мало? Стресс, подавленность, фобии, фрустрации, манипулирующее телевидение, манипулирующие политики, манипулирующие корпорации и, как жалкая попытка вырваться из этого кошмара, снова – потребление, потребление, потребление… Ты замечал что-нибудь подобное у героев романа «Три мушкетера»?

– Нет.

– То-то. А у героев Жюля Верна, Конан Дойла, Вальтера Скотта или – припозднившихся – Умберто Эко, Джона Фаулза, Патрика Зюскинда? Разве таким был Колен из «Пены дней»? Такими глазами смотрел на окружающий мир Алекс из «Заводного апельсина»? Айвенго, Беттередж, Холмс, Дик Сэнд? Я уж не говорю о сотнях астронавтов и ученых из научной фантастики. Чуешь ветер? Ну, не права ли я?

– Думаю… возможно.

– Перфэ-э-ктно! А ответь мне – какое главное свойство у настоящего героя хорошего романа?

– Не знаю… Никогда не задумывался.

– Главное, что он – герой. Он деятелен. Он совершает поступки и побеждает обстоятельства. И – созидает.

– Ну, это и кролику понятно…

– Кролику понятно, всем понятно, но не всеми принято. А мы для себя решили четко. Раз назвались «литерными», раз считаем себя настоящими потомками литературных героев, то и сами должны быть героями в этой жизни. Без страха, упрека и постмодернистской фиги в кармане. Ух! Мы решили, что должны превратить свою жизнь и жизнь окружающих в такой… литературный карнавал. Или – наоборот, совершить в нашей жизни поступки, достойные того, чтобы стать в будущем хорошей литературой. Это – главный критерий, по которому любой человек может оценить свою жизнь. Живешь ли ты так, что о твоей жизни мечтательный юноша может сложить чудесный роман? Или – проживаешь на повесть. Или – бытуешь на мелкий рассказик. А может – на очерк, на строчку в светской хронике… на абзац в колонке некрологов… Каждый решает сам.

– Ишь ты! – скептически пришепетываю, – Геро-о-ои… Революционеры?

– Обман зрения. Никаких революций, все движения, что начинаются со слова «революция», имеют обыкновение заканчиваться банальной поллюцией. В нашем случае – простой бытовой героизм. То есть – самое сложное, изо дня в день… Чуешь? Понимаешь теперь, какой путь мы увидели для себя? А ты говоришь «почесать эго»… Не стыдно?

– Стыдно. – Я вру, потому что мне не хочется ее расстраивать.

– Немножко, средне или очень?

– Средне, – мне не хочется еще больше ее обманывать. – А как же Слава к вам вписался? Хоть он – звезда, всего лишь в первом поколении, по всем понятиям должен был тусовать с «приподнятыми», «золотыми», «мажорами», не знаю, с кем там еще…

– Ух! Как тебе сказать? Да по зову сердца он вписался! – Анка заливисто хохочет, чтобы сгладить плакатное звучание вырвавшейся фразы. – А познакомились просто: у него был короткий роман с Илоной, она его подцепила после одного концерта, на спор.

– Роман с Илоной?

– А чему тут удивляться? Она у нас девушка видная. У Славки глаз на таких натаскан, он их старался не пропускать… Ну… и они его, по возможности…

– А как тогда с Белкой… Там… Ревности ни у кого не возникало?

– С Белкой у него вроде серьезно было. Знаешь, и охотники иногда попадают в капканы. В силки чувств, которые сами и расставили. Она его, как я знаю, пару раз помучила… прогоняла, принимала обратно… он даже страдал… видишь, если такой тореро допустил обмен ролями, значит, у них было по-настоящему…

– А Илона…

– Не думаю. Она с аппетитами. У нее по пять романов в год, а в високосный – шесть. И чтобы за Славку она как-то особенно держалась? Не скажу. Я бы заметила. Любовь трудно скрыть. Невозможно. Ты ведь понимаешь меня, чувственный папарацци?

– Понимаю, – вздыхаю я, – слишком хорошо понимаю.

– Вот такие котировки. Короче, теперь ты в курсе, чем мы жили все эти годы. Изысканное бытовое язычество. Писатели были нашими идолами. Их герои – нашими ролевыми моделями. Приключенческие романы – священными текстами. Вместо молитв – планы, вместо мессы – поступки…

– И что же за поступки?

– Ух! Много чего… – Анка на том конце шумно затягивается сигаретой, – жучили нечестных риелтеров, которые выбрасывали бабушек на улицу, вытаскивали детишек из рабства, снимали талантливых артистов с наркоты, помогали хорошим писателям пробиться к читателю… Не хочется хвастать, но делали мы много чего. И уж можешь догадаться, кем были в нашей системе ценностей литературные критики?

– Клещами, паразитирующими на священном теле литературы, – я пытаюсь парадировать ее высокопарность.

– Иронизировать не нужно, но в общих чертах – верно. И вот представь, я случайно узнаю, что Славкин дед…

– Литерный дед?

– Биологический. Его биологический дед работал литературным критиком в «Известиях». Порывайко Семен Сергеевич. Кроме того постыдного факта, что он трудился литкритиком, ты еще должен понимать, в какие годы он работал. Я навела справки. Редкостной гнидой был Славкин дедушка. Топил Ахматову, Зощенко, Пастернака. Сплясал на костях Булгакова. Да и многим еще, о ком мы даже не знаем, жизнь укоротил. Чуешь ветер? Я, дура, не удержалась, рассказала Славке. Думаю, это стало последней каплей…

– Неужели из-за профессии деда можно кинуться с балкона? Слава, конечно, не производил впечатления уравновешенного парня, но кончать с собой только потому, что дед когда-то кому-то напакостил? Да у всей страны деды пакостили, потому что боялись, потому что время такое было… Мракобесие! Но даже в те смурные годы главный пакостник говорил: «Сын за отца не отвечает!»… А тут вообще – дед…

– Ты не знал Славку. Он очень серьезно относился к «литерным» ритуалам. У него в жизни больше не было ничего, к чему он мог бы относиться серьезно. Не к шоубизу же…

– А кто еще из ваших «литерных» так же серьезно относится к этим ритуалам? – обманчиво расслабленно интересуюсь я, и Анка, раскусив маневр, таким же легкомысленным тоном отвечает:

– Ты хочешь узнать, кто из наших был настолько серьезен, что мог бы спихнуть Славку с балкона за то, что у него дед был литературным критиком? Да любой мог. Все знали о боевом прошлом деда Порывайко. Нет, я была деликатна и поделилась своей информацией только со Славкой тет-а-тет. Но он на следующий день натрескался текилы до состояния кактуса и всем принялся вещать, что у него дед был ретроградом на спецобслуживании. С покаяниями, с разрыванием рубашки на груди, с криками: «Ёб-тыть, моя карма!» Шоу, как он любил. Так что теоретически любой из «литерных» мог затуманить свой мозг до такой степени, что почувствовал себя орудием возмездия… Подчеркиваю «теоретически», потому что на практике даже представить себе такое… Ух! Бред кромешный!

– Ничего себе, семейка у вас…

– Да, как любая другая в биологическом виде «хомо сапиенс».

– А возможности?

– Были у всех. Если принять версию Белки, а у меня нет желания в ней сомневаться, это случилось, когда она пошла в ванную. То есть Слава остался на балконе один. А все остальные в это время отмечали одну удачную акцию. Так что любой мог незаметно для остальных зайти в спальню, пройти на балкон и…

– И даже ты?

– В первую очередь! Пару раз по нескольку минут меня никто не видел. На кухне и в туалете. Соответственно и я не видела в это время никого. Думаю, у всех других точно так же нет стопроцентного алиби.

– Да-а-а… Грузанула… – мой голос звучит более устало, чем мои слова.

– Так сложились обстоятельства. Извини. Ты сейчас нужен ей, помни об этом и будь сильным…

– Угу. Я, наверное, посплю немного, а завтра перезвоню тебе.

– Вдохновенных сновидений тебе, мой сонный папарацци.

– Подожди… Еще один вопрос. А что у вас с биологическими родителями? Вы отказались от них?

– Ты сегодня рекордсмен по дурацким вопросам! – я впервые слышу, как самообладание подводит ее. – Если хочешь знать… ты сам только что определил их место. Биологические. Именно биологические родители. Пусть они и называются родителями. Те, кто нас зачали, родили, растили, давали кров и еду. Мы – их отпрыски. И честно возвращаем долг в виде сыновне-дочерней любви и уважения… Но наши предки – те, кто духовно создал нас. Духовно… Поэтому мы – их потомки. Потомки и отпрыски… Чуешь разницу?

– Немного.

– Мне моя мать все детство протрындела, что я должна выучиться, чтобы получить хорошую работу и быть красивой, чтобы удачно выйти замуж! И ты считаешь, я хотела наследовать это возвышенное мировоззрение? – в голосе Анки столько горечи, что мне кажется, она расплачется, когда повесит трубку. Непременно расплачется.

– Ты…Ты не переживай, пожалуйста…Я все понимаю.

– Утешил. Благородный папарацци. Ладно. Спокойной ночи.

– Ага. Спокойной ночи, – я отключаюсь и шаркающей походкой, как двухсотлетний старик, плетусь в кровать. Спать, спать, скорее спать… И не видеть сны… Сегодня был необычный и трудный день. В первый раз за несколько лет я уснул, не прочитав ни страницы из «Улисса». Но сны являлись без спроса и без стука. Это были короткие вспышки, ополчившиеся на рассудок. Будто меня хотели окончательно запутать и разучить отличать реальность от миражей. Снились мерцающие потусторонним светом снежинки. Они срывались с небесного балкона и, подчиняясь неумолимым земным нитям, падали вниз. И каждая снежинка была уверена, что именно про нее поэт эпохи Возрождения написал свою лучшую песню. Не успевая долететь до земли, снежинки таяли, таяли…