"Евгений Рысс. Страх " - читать интересную книгу автора

ПРОШЛОЕ

Я эту историю слышал раньше и, конечно, ее не забыл. Такие истории не
забываются. Пашка Рыбаков как-то рассказал мне ее в общежитии, когда мы с
ним были одни в комнате. Ему, видно, тяжело было рассказывать. Он
волновался, вспоминая детскую свою трагедию, и рассказывал очень коротко,
опуская все относящееся к чувствам и переживаниям, - только голые факты.
Даже в таком сжатом виде рассказ его волновал. Все пропущенное легко
угадывалось. Показал он мне и фотографию. Он носил ее с собой постоянно. Она
была завернута в полиэтиленовую пленку и поэтому хорошо сохранилась. Сняты
были два молодых человека, широкоплечие, крепкие, наверное, хорошие
спортсмены. Они стояли рядом, положив руки друг другу на плечи. У обоих были
веселые, хорошие лица.
- Неужели этот, слева, предатель? - спросил я шепотом, не хотелось
говорить громко, слишком сильно еще было впечатление от рассказа.
- Не верится? - также шепотом спросил Пашка.
- Да, я не могу себе представить, что этот человек мог оказаться
негодяем.
- Вот и отец не мог себе представить, - горько усмехнулся Пашка. -
Поэтому и погиб.
Пашкиного отца я сразу узнал: сын был очень на него похож. Владимир
Алексеевич стоял справа, весело улыбаясь. На редкость это был обаятельный
человек. Даже фотография, снятая плохим провинциальным фотографом, сохранила
это обаяние. Видно было, что Владимир Алексеевич умеет и любит шутить, что,
наверное, он хороший товарищ и хороший семьянин. Впрочем, и у второго,
повторяю, было очень располагающее лицо.
- Валька Климов, - сказал Пашка, - добрый друг! Мы с мамой бежали, а в
доме у пас гитлеровский офицер поселился. Фотография лежала у отца на столе
под стеклом. Соседка убрала ее и спрятала. Просто чтобы не раздражала
офицера. А Климов потом приходил, будто к офицеру по делу. Все спрашивал, не
осталось ли фотографии. Следы заметал. Соседка сказала, что фотографий
никаких нет. Климов тогда не скрывался, все знали, что он за птица. А когда
мы с мамой вернулись, его уже не было. Он ушел с немцами. Он понимал, что от
наших ему не поздоровится.
Пашка подошел к окну. Было воскресенье, начиналась весна, снег сошел, и
асфальт на улице уже высох.
- Понимаешь, - сказал Пашка, - ведь он где-то здесь. Не в нашем городе,
так в другом, а может быть, и в нашем. Может быть, он сейчас проехал в
троллейбусе. Может, он сидит развалясь в этом такси, может быть, он просто
идет в толпе мимо нашего дома, наслаждается хорошей погодой, солнцем,
весной. У меня голова кружится, когда я думаю об этом и когда я вспоминаю
четыре виселицы. Два дня немцы не позволяли убирать тела казненных. Мать
меня не пускала на площадь, но я убежал и все-таки был там. Я должен был все
хорошенько запомнить. Как-то сразу я стал взрослей, будто мне не восемь лет,
а гораздо больше. Только рост, только внешность у меня были восьмилетнего.
Народу на площади было мало. Прохожие старались обходить ее переулками, а я
перешел площадь и долго стоял перед виселицами. Ты знаешь, я не плакал.
Наверное, со стороны казалось, что я совершенно спокоен. Я не был спокоен.
Это неправда. Я переживал что-то такое, что и назвать нельзя. Слов еще не