"Юрий Сергеевич Рытхеу. Под сенью волшебной горы (Очерки) " - читать интересную книгу автора

понятных всем северянам от Камчатки до Колымы. Моя мать иногда напевала
полузабытые песни, выученные ею в пору школьной жизни, и с гордостью
говорила, что это "скориковские песни".
Русская песня с ее задушевностью, с открытой, как бы обнаженной,
интонацией выражала простые человеческие чувства, общие для всех людей. Она
как бы призывала подать друг другу руки, помнить, что племя человеческое
едино во всех землях, далеких и близких, холодных и жарких.

Холодным зимним вечером я пробирался в дядину ярангу. На небе дрожали
крупные звезды, и следы полярного сияния запорошили серебристым инеем небо
над Инчоунским массивом. Все селение было погружено в темноту. Желтыми
теплыми пятнами светились окна немногочисленных в ту пору деревянных домов
Уэлена. Был какой-то праздник, и я задержался на полярной станции, смотрел
кинофильм. Фильмы в предвоенные годы шли немые, и отдохнувший в однообразном
стрекоте аппарата слух чутко ловил дальние звуки, доносившиеся из-за плотно
завернутых моржовых кож, покрывавших жилища, из-за деревянных, обложенных
дерном стен.
Недалеко от дома, в котором жили приехавшие прошедшим летом работники
торгово-заготовительной базы, я увидел фигуру притаившегося человека. Это
был тот самый Кулил, который так дотошно выпытывал у учителя Дунаевского
значение песни "Дубинушка".
- Ты только послушай! - с затаенным восхищением произнес Кулил и
поманил меня поближе.
Он пристроился под крохотным окошком, затянутым толстым слоем льда.
Кулил слегка отодвинулся, и я примостился рядом. Сейчас я не могу без улыбки
представить ту картину: старый да малый под чужим окном.
Сначала ничего особенного я не услышал: обычный, приглушенный стенами
разговор, звяканье посуды и отдельные энергичные выкрики, которые лишь
впоследствии приобрели и для меня смысл, - русские, собравшиеся на
вечеринку, произносили тосты.
Потом они запели.
Кулил повернул ко мне взволнованное лицо и прошептал:
- Вот эта самая и есть песня.
Это была очень протяжная и долгая песня. Она явно не помещалась в
тесной комнатке домика и рвалась на волю. Да, это была песня широких
просторов, больших, сильных чувств, удали.
Мы слушали с Кулилом, не замечая того, как мороз пробирается к нам под
кухлянки. После этой песни русские пели другие, но они еще раз вернулись к
первой, и она прочно застряла в моей памяти.
Через много лет я побывал на Байкале и подивился тому, как точно
выразила эта песня Подлеморье, как называют осевшие здесь русские это
прекрасное место. Мы плыли на катере мимо поросших густым лесом берегов,
огибали мысы и косы, носящие чудные названия, высаживались на белые песчаные
берега, разговаривали с людьми, о которых пелось в тех песнях. И всю эту
поездку у меня в ушах приглушенно звучала песня о Байкале теми голосами,
какие я услышал в морозную ночь под окном деревянного домика в Уэлене.
Потом Кулил повел меня греться в пекарню, где он работал хранителем
огня, а попросту - топил углем огромную печь, в которой Николай Павлов пек
хлеб.
Самого пекаря не было. Ровно гудело пламя в печи.