"Людмила Николаевна Сабинина. Тихий звон зарниц" - читать интересную книгу автора

почему-то распухла левая коленка. В палате было тихо, потому что все слушали
радио, а репродуктор висел в коридоре. Дверь не закрывали, боялись
пропустить последнюю сводку от Советского Информбюро. А уже победно двигался
Украинский фронт. Торжественный голос диктора называл все новые и новые
населенные пункты, освобожденные от немцев. Уже заняли Киев... Звучали имена
генералов Конева, Ватутина, Гречко... Тринадцатого января вся палата
радовалась - наконец-то прорвали блокаду и Ленинград освободили из
вражеского кольца. Вот когда позавидовала Катя девушкам: они участвовали в
этом подвиге. Недаром ведь ходили слухи, что поедут именно на Ленинградский
фронт. И Кате все представлялась маленькая неутомимая Рахия со своей
челочкой и скуластым упрямым лицом. Склонилась над раненым, перевязывает,
округлые сильные руки ловко работают, туго затягивают бинт. Счастливая...
Прослушав сводку, женщины принимались за обычную болтовню. Больше всего
говорили о мужьях. Читали вслух письма, вспоминали былые времена,
жениховство, свадьбу, разные забытые чудачества. Послушать их, так плохого и
не случалось в совместной жизни, а было все только хорошее, радостное. С
умилением вспоминали, как муж пьяный возвращался из гостей, какие слова
говорил, когда под руку домой волокли... А однажды случилось необыкновенное:
у Шуры, которая лежала возле самого окна, вернулся муж. Прямо из госпиталя
приехал. Два года не виделись. Все переживали эту радость, как свою
собственную. Шуру причесывали, снабжали гребенками и брошками, откуда-то
достали огрызок губной помады, велели подкраситься. То и дело выглядывали в
форточку: не идет ли? В палату входить не разрешалось, единственное средство
общения - форточка. Солдат приходил под окно, и все по очереди выглядывали,
делились впечатлениями: "Костыль чего-то, а?..", "Благо нога цела,
заживет...", "Ничего, мужик справный...", "Ноги, голова на месте, даже очень
интересный мужик..." А сама Шура как влезала на подоконник, так и прилипала
к форточке, пока медсестра не придет.
- Милый! Скажи врачу, отпустили чтоб! Зайди, говорю, к врачу!
- Поправляйся, смотри не торопись!
- Зайди, говорю! Отпустят. С фронта, мол, вернулся, скажи!
- Тебе чего принести-то? Хочется-то чего?
- Ты-то как? Голодный?
- Тебе-то, говорю, что принести?
- Скажи им, убегу все равно! Пускай выписывают!
- Дома в порядке! Детишки здоровы!
- Нога болит? Нога-то болит?
- Здоров, как бык! Ты-то как? Принести чего?
Бесконечный дуэт утомлял, Катя натягивала одеяло повыше, пряталась в
подушку, но все равно слышалось:
- Чего принести-то, скажи!
- Картошечки жареной, милый, знаешь, как мы с тобой прежде-то жарили...
С луком. Молочка тепленького...
И так тоскливо, певуче-ласково выговаривала женщина эти слова, будто
речь шла совсем не о том, не о картошке с луком, а о чем-то другом,
потаенном... Через неделю Шуру выписали. В палате на втором этаже происходил
обычный круговорот - больные выписывались, приходили новые. Морозные узоры
на оконном стекле сгладились, превратились в ровную мутно-белую пелену.
Потом появились голубые промоины, ведь дышали на стекло с двух сторон:
изнутри - женщины, чтобы увидеть своих, а снаружи - неяркое зимнее солнце.