"Саки (Гектор Хью Манро). Мышь ("Реджинальд в России" #11)" - читать интересную книгу автора

бродячих мышей (в воображении своем он уже по меньшей мере удвоил число
посягателей). С другой стороны, только раздевание, и никакая другая
решительная мера, могло бы помочь ему избавиться от мучителя, раздеться же в
присутствии дамы, даже с вполне достойными целями, казалось ему мыслью, от
которой кончики ушей начинали стыдливо рдеть. В присутствии
представительницы прекрасного пола он не мог заставить себя даже показать
свои носки ажурной работы, хотя бы немного. Однако дама, по всей видимости,
крепко спала безмятежным сном; мышь, с другой стороны, казалось, пыталась
свести Wanderjahr[3] лишь к нескольким беспокойным минутам. Если теории
переселения душ хоть сколько-нибудь можно верить, то эта конкретная мышь,
должно быть, в прежней жизни точно состояла членом альпийского клуба. Иногда
в своем рвении она теряла точку опоры и соскальзывала примерно на полдюйма,
и тогда, испугавшись или, что более вероятно, обозлившись, кусалась.
Теодорик оказался перед лицом самого серьезного испытания в своей жизни.
Густо покраснев до цвета свеклы и мучительно следя за спящей попутчицей, он
быстро и бесшумно прикрепил концы своего дорожного пледа к полкам с обеих
сторон купе, так что последнее оказалось перегороженным прочным занавесом. В
устроенной таким образом комнате для одевания он с яростной поспешностью
приступил к избавлению себя частично, а мыши - полностью от оболочки из
твида и полушерсти. Когда освобожденная мышь живо соскочила на пол, плед,
плохо закрепленный на одном конце, также упал с леденящим душу шуршанием, и
почти тотчас спавшая пробудилась ото сна и открыла глаза. Обнаружив едва ли
не большее проворство, чем мышь, Теодорик ухватился за плед и, забившись в
самый угол купе, попытался укрыться в его многочисленных складках до самого
подбородка. Кровь неистово билась и пульсировала в венах на шее и на лбу,
покуда он, ни слова не произнося, ждал, когда же дернут за шнур, призывая к
общению. Дама меж тем довольствовалась молчаливым лицезрением своего
странным образом укутавшегося попутчика. Интересно, много ли ей удалось
увидеть, допытывался у самого себя Теодорик, и вообще - что она, черт
побери, думает по поводу его теперешнего положения?
- Мне кажется, я простудился, - с отчаянием отважился произнести он.
- Вот как? Мне очень жаль, - отвечала она. - А я как раз собиралась
попросить вас открыть окно.
- Боюсь, у меня малярия, - прибавил он, слабо стуча зубами не столько
от страха, сколько из желания подкрепить свою выдумку.
- У меня в сумке есть немного бренди, не могли бы вы снять ее с
полки? - сказала его собеседница.
- Ни за что на свете... то есть я хотел сказать, я против этого никогда
ничего не принимаю, - искренне заверил он ее.
- Вы, верно, заболели в тропиках?
Теодорик, чье знакомство с тропиками ограничивалось ежегодной коробкой
чая от дядюшки Цейлона, почувствовал, что даже малярия не держится у него. А
что, если, подумал он, по крупицам изложить ей истинное положение дел?
- Вы боитесь мышей? - решился он, еще более, насколько возможно,
покраснев.
- Нет, если их не так много, как тогда, когда они съели епископа
Хатто.[4] А почему вы спрашиваете?
- Одна забралась мне под одежду, - произнес Теодорик голосом,
показавшимся ему едва знакомым. - Мне было весьма не по себе.
- Должно быть, это так, если вы любите, чтобы одежда плотно прилегала к