"Дж.Д.Селинджер. Знакомая девчонка" - читать интересную книгу автора

давным-давно затерялось в памяти - зачем носить в кармане ключ, которым не
отпереть ни один замок.
Мы очень занятно познакомились. У себя в комнате я держал патефон, и
хозяйка подарила мне две американские пластинки, бывают такие диковинные
подарки из разряда "на тебе. Боже, что нам не гоже", от которых в избытке
благодарности покрываешься холодным потом. На одной пластинке Дороти Лямур
пела "Луна и мгла", с другой Конни Босуэлл вопрошала "Где ты?". Обе девушки,
попеременно солируя у меня в комнате, изрядно надсадили голоса. Мне
приходилось прибегать к их помощи всякий раз, когда за дверью слышались
хозяйкины шаги. [211]
Однажды вечером я сидел за столом, сочиняя длинное письмо некой девице
из Пенсильвании. Из письма явствовало, что ей следует бросить школу и
немедленно ехать в Европу, чтобы выйти за меня замуж - в ту пору подобные
предложения с моей стороны сыпались частенько. Патефон молчал. И вдруг из
открытого окна до меня донеслись слегка исковерканные слова из песни мисс
Босуэлл:
Где та?
Куда та ушель?
Разве щастя зо мной не нашель?
Где та?
Меня это ошеломило. Я выскочил из-за стола, подбежал к окну, выглянул
на улицу.
Единственный в доме балкон приходился как раз на квартиру этажом ниже.
И там в зыбких лучах осеннего заката стояла девчонка. Просто стояла, крепко
держалась за перила - стоит отпустить, и весь наш хрупкий мир враз
разлетится вдребезги! Я загляделся на ее профиль, позолоченный последними
солнечными лучами, и прямо захмелел. Сердце гулко отсчитывало секунды -
наконец я поздоровался. Она испуганно (как и полагается) вздрогнула,
вскинула голову, но, показалось мне, не слишком-то и удивилась моему
появлению. Впрочем, не так уж и важно. На ломаном-переломанном немецком я
спросил, нельзя ли мне спуститься к ней на балкон. Просьба моя ее, очевидно,
смутила. Она ответила по-английски, что вряд ли ее "родителю" это
понравится. Я и раньше-то не слишком лестно думал о девичьих отцах, но после
ее слов мнение мое испортилось вконец. Впрочем, я даже понимающе, хотя и не
без натуги, кивнул. Однако все вышло чудно. Леа сказала, будет лучше, если
она сама поднимется ко мне. От радости я лишь обалдело тряхнул головой,
закрыл окно и спешно принялся наводить в комнате порядок: раскиданные по
полу вещи ногой затолкал под шкаф, под кровать, под стол.
По правде говоря, наш первый вечер мне почти не запомнился, ибо все
последующие вечера были точным его повторением, и мне, признаться, один от
другого не отличить, во всяком случае, теперь.
Постучит Леа в дверь, и мне в этом стуке чудится песнь, восхитительно
трепетная, на высокой-высокой ноте, совсем иных, давних времен. Песнь о
чистоте и красоте самой Леа незаметно вырастала в гимн девичьей чистоте и
красоте.
Едва живой от счастья и благоговенья, я открывал перед Леа дверь. Мы
церемонно здоровались за руку на пороге, потом Леа нерешительно, но
грациозно проходила к окну, садилась и ждала, когда я заведу разговор. [212]
По-английски она говорила так же, как я по-немецки: ни одного живого
слова. И все же я неизменно беседовал с ней на ее родном языке, она - на