"Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин. Пошехонская старина " - читать интересную книгу автора

дальше следует широкое обобщение приведенного воспоминания, биографически
важный вывод из него: "Крепостное право, тяжелое и грубое в своих формах,
сближало меня с подневольной массой. Это может показаться странным, но я и
теперь еще сознаю, что крепостное право играло громадную роль в моей жизни,
и что только пережив все его фазисы - я мог придти к полному, сознательному
и страстному отрицанию его". Это - суждение, оценка детского опыта с
позиций опыта всей прожитой жизни.
Другой пример - одно из интереснейших автобиографических признаний
Салтыкова, сопоставимых лишь с аналогичными признаниями других великих
социальных моралистов Руссо и Толстого. Речь идет о главе V - "Первые шаги
на пути к просвещению". В ней содержится удивительное свидетельство
Салтыкова, совпадающего здесь с Никанором Затрапезным, об обстоятельствах
своего гражданского рождения, "моменте" возникновения в его душевном мире -
почти ребенка - сознания и чувства социальной несправедливости мира, в
котором он рос. Салтыков считал таким "моментом" те весенние дни 1834
года - ему шел тогда девятый год, - когда, роясь в учебниках, он случайно
отыскал "Чтения из чгтырех евангелистов" и самостоятельно прочел книгу.
"Для меня эти дни принесли полный жизненный переворот, -
свидетельствует Салтыков от имени Никанора Затрапезного. - Главное, что я
почерпнул из чтения Евангелия, заключалось в том, что оно посеяло в моем
сердце зачатки общечеловеческой совести и вызвало из недр моего существа
нечто устойчивое, свое, благодаря которому господствующий жизненный уклад
уже не так легко порабощал меня... Я даже могу с уверенностью ут верждать,
что момент этот имел несомненное влияние на весь позднейщий склад моего
миросозерцания".
В своих воспоминаниях известный публицист Г. 3. Елисеев, близко
стоявший к Салтыкову, рассказывает, что, прочтя в "Вестнике Ёрропы"
цитированное признание, он заинтересовался, "насколько это сообщенное
Салтыковым сведение о таком раннем возникновении в нем самосознания может
считаться несомненно подлинным материалом для его биографии". При первом же
посещении Салтыкова Елисеев обратился к нему за соответсг вующими
разъяснениями. "Салтыков отвечал мне, - пишет Елисеев, - что все было
именно так, как он описал в своей статье".
Действительно, нет оснований сомневаться в субъективной достоверности
признания Салтыкова. Но в этом признании отчетливо различимы два
разновременных пласта, каждый из которых является бесспорной
автобиографической реальностью. Хронологически знакомство с евангельскими
словами об "алчущих", "жаждущих" и "обремененных" принадлежат восьмилетнему
мальчику с богатыми задатками духовного развития. Ему же принадлежат и
воспоминания о том, как он отнес эти слова из социальных догматов раннего
христианства к окружавшей его конкретной действительности - к крепостной
"девичьей" и "застольной", "где задыхались десятки поруганных и замученных
существ". Но оценка этих дней как события, принесшего автору воспоминаний
"полный жизненный переворот", имевшего "несомненное влияние" на весь
позднейший склад его мировоззрения, принадлежит уже не мальчику, а писателю
Салтыкову, подводящему итоги своей жизни и деятельности.
Рассказ о чтении Евангелия не раз служил в идеалистической критике
источником для утверждений, будто бы Салтыков испытал в детстве религиозную
страсть. Но сам автор "Пошехонской старины" отрицал это. Обладавший
необыкновенно развитою памятью на все связанное с социальными сторонами