"Николай Самохин. Мешок кедровых орехов " - читать интересную книгу автора

одни, и не дошел целехоньким до Берлина, как другие, а оказался тем самым
среднестатистическим солдатом-пехотинцем, каких и в природе, наверное, почти
не было, а существовали они на бумаге, вычисленные арифметически.
Он не рвался на войну, не просился добровольцем. Но и не бегал от нее,
не тряс штанами, болячки себе не придумывал. И когда в первые дни пришла ему
повестка - собрал котомку и пошел на призывной пункт. Однако к вечеру
вернулся назад. Оказалось, что немудреная специальность его попадает под
бронь. Строящемуся алюминиевому заводу никак невозможно было обойтись без
транспорта, а главным тяглом выступали лошадки и главным транспортным цехом
считался конный двор.
Взяли его поэтому только осенью сорок третьего года, когда замелькали в
городе американские "форды" и "доджи" и безусые мальчишки-допризывники
обучились на шоферов.
Война уже докатилась до середины, уже наплодила она калек, и всем было
ясно, что скоро беда эта не кончится. Но, с другой стороны, не было уже той
горячки, чтобы выхватывать мужиков, как картошку из огня. Ему, например,
разрешили даже суточную отсрочку - доделать крышу (он как раз перекрывал на
зиму свою землянку). Уже впотьмах закончил он эту работу, а утром, чуть
свет, собрался на другую. По такому случаю надел он свой единственный
суконный пиджак, новую косоворотку и смазал солидолом сапоги. За стол, рано
побудив ребятишек, сели всей семьей. Он выпил подряд две большие рюмки
водки, похлебал борща и, перецеловав детей, пошел воевать...
С войны он принес стандартный трофеи: немецкую безопасную бритву с
десятком лезвий к ней, ранение - в кисть левой руки и медаль "За боевые
заслуги".
Про эти шесть дней его войны давно уж следовало бы мне написать особо.
Не раз и мысль такая приходила: надо, надо написать. Точнее, не мысль
приходила, а тянуло что-то за душу, сосало, беспокоило. Так тянет, наверное,
недоделанная работа, письмо, лежащее без ответа, невыполненное обещание (ищу
и не нахожу точного сравнения). А может, это "что-то" было тем самым, что
называют теперь высокими и щемящими словами "память сердца"?.. Да, на памяти
сердца, как видно, лежал груз, давил и тревожил.
Но я все останавливал себя. Сначала - когда был моложе, отважнее и сам,
никогда не нюхавший пороха, мог взяться написать хоть о Крымской кампании, -
останавливал тем доводом, что в судьбе моего солдата нет ничего выдающегося,
способного потрясти читателя. Уж больно земной он, обыкновенный, не
конкурент он тем героям, про которых я, еще в школе, разучивал песни, читал
книги и смотрел фильмы.
Потом - когда жизнь и годы научили пристальности и пришло понимание
войны, как вынужденного тяжелого труда, - я стал убеждать себя, что не имею
права писать о боях, ранах, окопах: ведь сам я в тех окопах не сидел. Ну,
да - я знал солдат. Помнил, как уходили они на фронт и как возвращались -
увечные и калечные. Помнил их бесхитростные рассказы, их глаза, их плохо
выскобленные подбородки, старенькие, белесые гимнастерки с одной медалькой,
а то и без нее - именно таких вот, чернорабочих войны, поставляла на фронт
улица моего детства. Я знал их, конечно, но... ТАМ с ними я не был.
А время шло. И в мире не становилось спокойнее. И росла цена не только
тому большому, что совершил народ, но и тому малому, что сделал каждый.
И тяжелел груз на душе.
Теперь, мне кажется, я понимаю, о чем ДОЛЖЕН написать. Не о войне - о