"Давид Самойлов. Люди одного варианта (Из военных записок) " - читать интересную книгу автора

Удачливость может быть ничем не оплачена внутренне. Она -
легкомысленная и пустая случайность, выигрыш на лотерейный билет
Достоевский, к примеру, не был удачлив, он всегда проигрывал, когда играл.
Я никогда игроком не был.
Я вручал свою судьбу везению. И оно никогда меня не обманывало.
В этом Самарканде, в Новом городе, похожем на колониальный городок, где
нет достопримечательностей, а просто правильные улицы и мелкие, похожие друг
на друга дома и низкие дувалы - и черты Азии: Ургутский базар, и от
Родниковой улицы открывающийся вид Агалыкских гор, и арыки, и огромные
тутовые деревья. В этом Самарканде мое везение позволило мне выздороветь и
приготовиться к войне.
В вечернем Пединституте, куда я поступил, было бы совсем скучно, если
бы не доцент Бабушкин, читавший курс русской литературы XIX века.
Для него я писал курсовую работу о Толстом, о "Войне и мире" - работу,
которая была важна мне как способ выздоровления и становления. Суть ее и
идея были в том, что я (а может быть - и кто-нибудь и до меня) усматривал -
глазами Толстого - схему социализма, социального равенства в структуре
народной войны. Мысль эта не так уж и глупа, если предполагать, что сюжет
Каратаев - Безухов так же важен для Толстого, как и сюжет Безухов -
Болконский - Наташа. Но не в этом было тогда дело. Литературный юноша искал
подтверждения собственному состоянию не в жизни, которой не знал, а в
литературе, которая давала надежные опоры духу. Речь шла (и я глубоко это
понимал) об избавлении от интеллигентской идеи исключительности, то есть о
преобладании обязанностей над правами. Для меня необходимо было выздороветь
от этой идеи, невольно поселенной во мне кругом общения, переначитанностью,
ифлийской высоколобостью, надеждой на талант и особое предназначение.
Важной (и тогда не осознанной) опорой здесь был мой отец, с его полным
отсутствием идеи избранности, с его наивным и доподлинным демократизмом, то
есть гуманизмом, то есть истинным признанием прав любого человека на то, на
что претендуешь сам.
И, конечно, я отдаю должное тогдашней чистоте своего ума и ясности
чувств - тогдашней способности выздоравливать и становиться.
Желание стать солдатом, стать как все, надеть шинель и подвергнуться
всему, чему должен подвергнуться солдат, и именно в этом риске, страхе и
смерти обрести свое лицо и индивидуальность - добровольно утратить лицо и
усилием воли, веры и долга обрести его в новом качестве - вот о чем я думал
тогда, вот что постепенно обретал в своем выздоровлении и становлении.
В этом было везение моего одиночества, в этом внутренний смысл
самаркандской зимы и весны.
В Самарканде холодов почти не бывает. Раза три в январе выпадал снег и
тут же таял. А в феврале началась весна, в отдалении зазеленели нежные
Агалыкские горы, одарявшие Родниковую улицу почти бесплотной высотой.
Увлеченный течением мыслей, я утром стоял в очереди за пайковым
хлебом - это были соленые, серые, удивительно вкусные лепешки. А день уж не
помню как проходил - в молчаливом чтении, в радостном накоплении сил.
Каждый день на пороге я находил цветы в стеклянной баночке,
раздражавшие мое воображение. А вечером шел на лекции в Пединститут. И меня
нагоняли торопливые шаги соседки-однокурсницы Ларисы Лукиной.
В Самарканде часто попадались москвичи. Осенью приходил художник Тышлер
с женой. Завелись и новые знакомства.