"Юлий Самойлов. Хадж во имя дьявола " - читать интересную книгу автора

молитв, постоянно околачивался во дворе русской церкви, а то смиренно просил
милостыню.
У второго, Гришки, мать вышла замуж за пожарника, и отчим стал изводить
пасынка, попрекая его каждым куском хлеба.
Был еще Талик, самый старший из нас. Он лазил по карманам и был очень
скрытным и молчаливым. Еще Сева из Киева и Котик, самый младший из нас и
действительно чем-то похожий на толстенького котенка.
... В то утро я проснулся очень рано, оглядел залитый солнцем чердак и
толкнул лежащего рядом Котика. Но он не шевельнулся и даже не запищал, как
обыкновенно. Я снова толкнул его и тут же вскочил на ноги.
Котик, какой-то белый и вялый, лежал на спине с открытыми мертвыми
глазами. Дядя Ваня молча подошел к нему и присел на корточки, осматривая все
вокруг. Потом, что-то буркнув, повернул голову мертвого Котика в сторону. На
белой детской шее синела странная ранка.
Дядя Ваня откуда-то из-под головы Котика вытащил кусок ваты и долго
нюхал ее, раздувая ноздри.
Страшно ругаясь, он вскочил на ноги и бросил подошедшим парням:
- Глист снова появился, помните, я рассказывал?
У меня было сильно развито воображение, оно-то и заставляло меня бегать
из родительского дома и путешествовать в поисках приключений. Очень рано, в
шесть лет, я начал читать и читал, что называется, взапой. Я настолько
входил в текст и смысл книги, что перемешался туда, в то время, когда жили и
действовали герои моих книг, становясь одним из них. Процесс чтения вводил
меня в состояние медитации, когда внешний мир не существовал. Впрочем, в
доме любили книгу все. Отца я видел редко. Он был занят своими делами.
Где-то чего-то строил, командовал огромными стройками. И лишь иногда, когда
вдруг ночью я слышал из его кабинета звуки рояля, - я понимал, что приехал
отец... Это он, о чем-то размышляя, сидел у огромного рояля, как-то
механически, но вместе с тем и очень ловко перебирал черно-белые клавиши
старого инструмента. Отец вообще был очень странным и таинственным
человеком, даже внешне, с его истерзанным шрамами телом, с рубленым шрамом,
пересекающим лицо со лба наискось через веко левого глаза, отчего этот глаз
не закрывался, даже когда он спал. Он умел смешить многочисленных гостей,
оставаясь очень серьезным и даже печальным. Но я никогда не видел его
пьяным, не было такого, чтобы он сорвался, повысил голос, и тем более
ругался...
С отцом связано еще одно обстоятельство, сыгравшее немалую роль в моей
судьбе. Я никогда не пил ничего алкогольного. И не потому, что сдерживал
себя, не давая себе расслабиться, а потому что алкоголь как бы лишал меня
собственной воли. А дело было так... Я не помню уже в связи с чем, не то это
были чьи-то именины, не то еще что-то, в доме собралось много гостей.
Человек, наверное, двадцать, не менее. Я как сейчас помню по-медвежьи
огромного Пелянцева, Кирпикова с его извечной офицерской выправкой. (Их
обоих расстреляли где-то в 38-м году, как и многих других.)
Я сидел во главе стола справа от отца - чинный и торжественный, ибо с
раннего детства во мне воспитывали уважение к старшим и умение вести себя за
столом. И вдруг я увидел, что всем налили водку в тонкие объемистые рюмки, а
стоящая против меня рюмка осталась пуста, о чем я немедля осведомил отца. Он
вполне серьезно ответил, что водка горька и неприятна на вкус и что взрослые
просто выдумали себе не очень умную привычку пить водку, и он мне не