"Бенедикт Сарнов. Случай Эренбурга" - читать интересную книгу автора

считает русскими, а других - советскими.
От этой легкомысленной реплики молодой и, в сущности, совсем ему
незнакомой женщины Вениамин Александрович легко мог отмахнуться, просто
пропустить ее мимо ушей. Но он отнесся к ней неожиданно серьезно. Помедлив,
сказал:
- Это очень жестоко. Но это правда.
Понял, стало быть, что, приняв такое деление, и сам попадает в разряд
"советских". До "русских" не дотягивает.
Эта бестактная реплика моей жены в общем довольно точно отражала и мое
представление о том, "кто есть кто" в русской литературе ХХ века.
Называться русскими писателями (то есть продолжателями той литературы,
которая завершилась именами Чехова, Горького, Бунина) могли - Зощенко,
Платонов, Бабель, Булгаков. А Фадеев, Федин, Катаев и многие другие, в том
числе искренне - с детства - мною любимые (например, Макаренко да и тот же
Каверин) были - советские.
Эту субординацию я старался строго соблюдать в тогдашних своих
писаниях, упрямо на ней настаивал.
Примерно в то же время (в 1968 году) вышла небольшая моя книжечка о
Маршаке. Это был не совсем мой выбор. Вернее, из того, что мне было
предложено издательством, Маршак был мне ближе других. Но будь моя воля, я
тогда охотнее написал бы (в ту же серию) книжку о Заболоцком. Однако и о
Маршаке писал искренне и не без удовольствия. Но в конце счел нужным как-то
обозначить его место в тогдашней моей шкале ценностей. Повод для этого
представился: то была реплика Льва Кассиля на похоронах Самуила Яковлевича.
- Впервые, - сказал он, - после смерти Алексея Николаевича Толстого
наша литература понесла столь тяжкую утрату.
По официальной тогдашней табели о рангах, наверно, так оно и было. Но,
как уже было сказано, у меня была своя табель о рангах, и я попытался более
или менее внятно ее продемонстрировать. Процитировав патетическую реплику
Льва Абрамовича, я написал:
"Ему даже в голову не пришло, что после смерти Алексея Николаевича
Толстого наша литература потеряла Платонова и Заболоцкого, Зощенко и
Пастернака".
Прочитав этот весьма нахальный по тем временам пассаж, мой редактор,
ревностно исполнявший свои редакторские (в сущности, цензорские)
обязанности, но изображавший при этом человека одних со мною взглядов, лишь
транслирующего мне волю высокого начальства, сказал:
- Ты же не маленький, понимаешь, что это ни при каких обстоятельствах у
тебя не пройдет.
И предложил - для баланса - вставить в этот мой список Фадеева, благо
его смерть тоже вписывалась в те же хронологические рамки.
Я категорически отказался.
- Но почему? - искренне недоумевал он. - Хороший ведь писатель!
Я соглашался: да, хороший. Но видишь ли, в чем дело: это моя книга. Вот
когда ты напишешь свою книгу, на обложке которой будет стоять твое имя, ты
составишь свой список самых крупных наших писателей. И вписывай туда, в этот
свой список, хоть Фадеева, хоть Павленко, хоть Вирту. А я не хочу. Не хочу -
и все! В более подробные объяснения (насчет того, кто русский, а кто
советский) я не вдавался.
Словесные эти перепалки продолжались довольно долго. В процессе