"Бенедикт Сарнов. Сталин и писатели (Книга вторая)" - читать интересную книгу автора

работавшего в Воронеже. Толстый, добродушный Ренсен, остановясь, раскрыл рот
и вдруг побледнел: этот идущий за тачкою парень в сдвинутой на затылок
лакированной шляпе напомнил Ренсену что-то такое страшное - защемило
сердце... В памяти раскрылось: летящий снег, зарево и вьюгой раскачиваемые
трупы русских рабочих...
- Здорово, Ренсен, - Петр опустил тачку; вытер рукавом потное лицо
и протянул руку: - Ну, да, это я... Как живешь? Напрасно убежал из
Воронежа... А я на верфи Лингста Рогге с понедельника работаю... Ты не
проговорись, смотри... Я здесь - Петр Михайлов. - И опять воронежским
заревом блеснули его пристально-выпуклые глаза.

Ренсен не зря побледнел, увидав Петра, и не зря у него защемило сердце.
Потому что там, у себя дома, - в Москве, в Воронеже, - Петр неотличим от
того, каким мы его знали по раннему толстовскому рассказу "День Петра" и по
первому варианту толстовской пьесы - тому, что назывался "На дыбе". Он так
же страшен, жесток - и в пыточных застенках, и в кровавых расправах над
бунтарями и заговорщиками. Или - теми, кого ОН считает бунтарями и
заговорщиками.
Но и там, дома, а особенно здесь, за границей, мы теперь видим и
другого Петра:

- Страна наша мрачная. Вы бы там со страху дня не прожили. Сижу
здесь с вами, - жутко оглянуться... Под одной Москвой - тридцать тысяч
разбойников... Говорят про меня - я много крови лью, в тетрадях подметных,
что-де я сам пытаю...
Рот у него скривился, щека подскочила, выпуклые глаза на миг
остеклянели, будто не стол с яствами увидел перед собой, а кислую от крови
избу без окон в Преображенской слободе. Резко дернул шеей и плечом,
отмахиваясь от видения... Обе женщины с испуганным любопытством следили за
изменениями лица его...
- Так вы тому не верьте... Больше всего люблю строить корабли...
Галера "Принкипиум" от мачты до киля вот этими руками построена (разжал,
наконец, кулаки, показал мозоли)... Люблю море и очень люблю пускать
потешные огни. Знаю четырнадцать ремесел, но еще плохо, за этим сюда
приехал... А про то, что зол и кровь люблю, - врут... Я не зол... А пожить с
нашими в Москве, каждый бешеным станет... В России все нужно ломать, - все
заново... А уж люди у нас упрямы! - на ином мясо до костей под кнутом
слезет... - Запнулся, взглянул в глаза женщин и улыбнулся им виновато: - У
вас королями быть - разлюбезное дело... А ведь мне, мамаша, - схватил
курфюрстину Софью за руку, - мне нужно сначала самому плотничать научиться.
Курфюрстины были в восторге. Они прощали ему и грязные ногти, и
то, что вытирал руки о скатерть, чавкал громко, рассказывал о московских
нравах, ввертывал матросские словечки, подмигивал круглым глазом и для
выразительности пытался не раз толкнуть локтем Софью-Шарлотту.
Все, - даже чудившаяся его жестокость и девственное непонимание
иных проявлений гуманности, - казалось им хотя и страшноватым, но
восхитительным. От Петра, как от сильного зверя, исходила первобытная
свежесть. (Впоследствии курфюрстина Софья записала в дневнике: "Это -
человек очень хороший и вместе, очень дурной. В нравственном отношении он -
полный представитель своей страны".)