"Елена Сазанович. Циркачка (повесть)" - читать интересную книгу автора

спине и лицу. И обязательно, в самый неподходящий момент появляется сияющая
физиономия моего сына. Он хитро подмигивает нам. И мычит что-то типа:
- Ну-ну...
И тут же исчезает за дверью.
Валя испуганно вскакивает. И поправляет свой длинный атласный халат, А
мои руки бессильно и вяло опускаются. Ничего не поделаешь. Сын уже в который
вечер все портит. Мы с Валей переглядываемся. И облегченно хохочем. В конце
концов - это не последнее воскресенье в нашей жизни...
И в последний раз я собираюсь на встречу со своими старинными
друзьями - Гришкой и Владом. И каждый раз - у меня все меньше желания с ними
встречаться. Они ждут меня в маленьком ресторанчике, где я каждый вечер
подрабатываю игрой на рояле. Кроме воскресенья. Воскресенье - единственный
день, когда я могу просто так посидеть, выпить бутылку пива. И поболтать со
своими старинными приятелями. Но болтать нам уже практически не о чем. Мы
все реже и реже вспоминаем свою юность. И все чаще и чаще молчим.
Уставившись на сцену. По которой грациозно порхает престарелая певичка Вика.
И низким голосом, не соответствовавшим ее грациозным жестам, нам поет
какую-то дешевую старую, как мир, историю одной безответной любви. С Викой
мы дружим еще со школы. Она всегда оставалась нам преданным, верным
товарищем. И почти всегда была для нас матерью. Почти... Просто
давным-давно. Когда мы, трое закадычных друзей, были еще свежи и красивы.
Впрочем, как и она. Каждый из нас умудрился с ней переспать втайне друг
от друга. И каждый из нас, впрочем, как и она, быстро поняли. Что это
глубокая, но вполне поправимою ошибка нашей юности. И с тех пор мы вчетвером
стали просто друзьями, У каждого из нас была своя дорога в жизни. И никогда
эти дороги не пересекались. Разве только в такие воскресенья, пахнущие пивом
и скукой вечера... Когда я нехотя выползал из дому, оставив свою пухленькую
жену и сына-балбеса. И знакомой до боли дорогой направлялся к ресторанчику.
С совершенно дурацким названием "Кленовый аромат". Я не знаю, какой идиот
это придумал. По-моему, он был родом из Африки. И в глаза не видел клена. Во
всяком случай, не нюхал - это точно. Хотя клен, старый, как наша жизнь и
наши мысли, дряхлый и высохший, действительно, стоял возле ресторанчика. И,
наверняка, приходился ему родственником. И об его аромате не могло быть и
речи. Это я знал точно. Но я любил это отжившее свое дерево. И оно меня
любило не меньше. Каждый дань по дороге на работу. Я непременно
останавливался возле него. И хлопал по высохшему и изогнутому, склерозному
хребту:
- Ничего, дружище, ты еще поживешь.
Клен в ответ улыбался корявыми ветками. И нагибался позвоночником еще
ним. И пел... Пел мне... Пел пересохшим охрипшим голосом. И я всегда знаю,
что он мне поет. Он исполнял всегда одну и ту же песню. Я знаю ее наизусть.
Но каждый раз слушаю внимательно, вникая в шелест каждого высохшего
листочка. Я слушал ее, как впервые. Это было очень грустная песенка. Об
одном старом и мудром дереве. Которое пережило многое. Которое пережило
многих. Которое наблюдало человеческую жизнь со стороны. И никогда не
приживалось в ней. И не судило ее. Это дерево видало человеческие страсти.
Человеческие желания. Человеческие ошибки. И человеческое раскаяние. Оно
видело, как человек сгорал в этом обжигающим море чувств. Сгорал медленно,
болезненно и незаметно. Сгорал, оставляя после себя мелкие и глубокие спады.
И все следы одинаково выравнивали время. Это дерево переживало века, эпохи.