"Валерий Сегаль. Освобождение беллетриста Р." - читать интересную книгу автора

веры и благонадежности. Мне, правда, кажется, что если отец и
скептически относится к собственным высказываниям, то он
никогда об этом всерьез не задумывается. Он давно уже привык к
неискренности, сжился с нею, как со своими костюмами,
галстуками и париком.

Короче говоря, в назначенную пятницу я сидел в студии
на вожделенном диване и говорил "с присущей мне
оригинальностью", но не выходя за рамки того, что полагается
говорить в таких случаях. Признаюсь, что неловкость я испытывал
лишь поначалу, а затем увлекся очаровательной манерой Т., и мы
с ней провели упоительную ночь в прямом эфире.

Насколько легче я бы себя ощущал -- и тогда, и
впоследствии -- если бы позвонил в те дни Софии -- объяснился,
предложил помощь! Если бы сказал правду на всю страну в прямом
эфире! Чего я испугался? Семейного скандала? Возможной реакции
со стороны влиятельных издателей и кинопродюсеров? Враждебности
прессы?

В детских мечтах я часто воображал себя мушкетером --
в запыленных сапогах, в забрызганном кровью красном плаще.
Повзрослев, став модным писателем-беллетристом, я "с пером в
руке" неоднократно бойко рассуждал о том, что в средние века
было легче рискнуть своей жизнью, нежели в наше "сложное и
неоднозначное" время совершить акт гражданского мужества. Какая
чушь! Человек, который в демократическом, в общем-то, обществе
побоялся сказать правду, никогда бы не осмелился приблизиться к
своему смертельному врагу на длину вытянутой шпаги. И что это
за общество, в котором таких мужчин красавица Т. приглашает в
свою студию! Так и хочется написать -- "за державу обидно!" Да
только зачем писать столь высокопарные фразы в своем дневнике.
Ведь на державку-то нам, как говорится...

Пока шел "процесс Розенталя", я лишь однажды посетил
дядю Ро. Возможно, старик и заметил мою обеспокоенность чем-то,
но ничего не сказал. Я же не мог молчать в те дни и прямо
спросил дядю, что он думает о деле Розенталя. Спросил, конечно,
не с порога, а после, когда мы уже сидели, как обычно, и
слушали музыку. Дядя Ро удивленно поднял на меня глаза и ничего
не ответил. Своим неожиданным вопросом я лишь вывел старика на
мгновенье из состояния блаженного покоя. Очевидно ему было
наплевать на Розенталя; он просто не считал этот процесс важным
событием. Оно и понятно: ежедневно в мире гибнут тысячи людей,
что за дело дяде Ро до какого-то там Розенталя. Да и
воспринимает ли всерьез этот интеллигентнейший старик проблемы
моего поколения!?

Способен ли, вообще, кто-нибудь понять следующее
поколение!? Не по-родственному любить своих отпрысков, а именно