"Николай Семченко. ...что движет солнце и светила " - читать интересную книгу автора

Терпение, с которым великанша стоически переносила эту духоту и давку,
напомнило Игорю Николаевичу выражение лица его собственной жены:
отстраненно-холодное, бесстрастное, только чуть заметно подрагивали губы -
он никак не мог понять, приятно ли ей, испытывает ли она радость от
близости, может, притворяется, когда, с облегчением вздохнув, вдруг
расслабляется, словно тает, и осторожно, на полувыдохе произносит четко и
коротко "а!".
Лепка вела себя по-другому: бурно, шумно, царапалась, кусалась,
визжала, била руками и ногами по его спине, комкала и подминала под себя
простыни и подушки - это его ошеломляло и заставляло забывать все на свете,
пока наконец не приводила его в чувство одна и та же фраза: "Ну все,
хватит!"
Бедный мальчик, он-то думал, что сам - герой положения,
гигант-трахальщик: что захочет, то и будет, и никакие нежности ему не
нужны, разве что пару-другую ласковых слов пробормочет или, чтобы оправдать
свою немоту, закроет губами ее рот, но на самом-то деле, ах, Господи, все
было иначе: им удовлетворялись, только и всего. Смешно и глупо. Глупо и
смешно. И немножко грустно. Все как будто бы совсем недавно было, а ведь
столько лет прошло, ой-ей-ей, с ума сойти: его называют исключительно по
имени-отчеству, вот и "батей" молодые уже величают.
По радио пели под гитару на два веселых голоса:
- Сорок лет, сорок лет, еще сорок - и конец!
Игорь Николаевич чертыхнулся и отошел от зеркала. Беспристрастное
равнодушие холодной плоскости испугало его: неужели он уже не будет
молодым? О Боже, Боже, двадцать лет назад он думал о таких вот сорокалетних
мужчинах, что они уже стары, и отчего это, мол, кидают взоры на молоденьких
его подружек, если бросить им кое-что посущественнее уже навряд ли смогут?
Ха! Могут, оказывается! Ай, пошляк и циник! Сам-то каков, а? Вот что-то же
случилось, черт его знает что, но случилось: то ли заводиться трудно, то ли
нужна новизна чувств, то ли что-то мешает, допустим, эта проклятая пружина
в диване, которую все недосуг поправить, а она, подлая, в самый
неподходящий момент скрипит и старается ущипнуть ягодицу. А может, вовсе и
не это мешает, а что-то другое, что словом трудно выразить, потому что не
подберешь точного определения тому томлению, нет, не томлению, а
горько-сладкому и отчаянному щемлению души, и опять не точно, а впрочем,
как передать ощущение чего-то зыбкого и неуловимого, того, что то ли есть,
то ли нет, но к чему душа стремится: она знает нечто очень важное, высокое
и вечное, что, может быть, никогда в твоей жизни не сбудется, потому что ты
упустил, не заметил, не смог понять этого вовремя, когда истина открывалась
тебе...
- Господи, да о чем это я? - недоуменно буркнул Игорь Николаевич. - И
вправду какая-то порча приключилась! Сглаз! Жил - не тужил, а тут -
здрасьте! - заговариваться стал, вспомнил то, что давным-давно прошло.
Возбуждаю себя, как дрянной мальчишка.. .
Он чуть не опоздал на лекцию. Запыхавшийся, сбросил пальто на кафедре
и, забыв портфель с текстом лекции, помчался в аудиторию. Что-то говорил,
спрашивал, отвечал на вопросы, читал стихи Кузмина, которые помнил
наизусть, и все это на каком-то автопилоте, без обычного подъема, будто бы
смотрел в конспект, не отрываясь от него, бубнил текст, понижая и повышая
голос в местах, специально помеченных в конспекте синим карандашом.