"Геннадий Семенихин. Космонавты живут на земле" - читать интересную книгу автора

отбросил в сторону оберточную бумагу. Насвистывая, он двигался по комнате,
ставил картину то в одном, то в другом месте, стараясь определить, откуда на
нее будет падать больше света, чтобы краски от этого не холсте как можно
ярче заиграли. Наконец понял, что дневного света явно не хватает, потому
что, блеклое и вялое, оно уже падало за Волгу. Тогда он затворил ставни и
включил электричество. Картина ожила. Он обрадовался и мгновенно сменил
сорокасвечовую лампочку на стовсечовую. Старательно завесил картину белым
полотном и весело позвал:
- Мама. Готово.
Алена Дмитриевна вынула руки из мыльной пены, старательно их ополоснула
и вытерла мохнатым полотенцем.
- Где же твоя картина, Алешенька, показывай, - сказала она, входя в
его комнату. - Да тут же только белое рядно.
- Это так надо, мама. А теперь стань чуть подальше, к дверному косяку,
и смотри, - командовал приободренный Алексей. - Раз, два, три. - Он
сдернул белое полотно и торжественно прошептал: - Вот это и есть мой
"Обелиск над крутояром".
Мать пораженно вздрогнула, та так и застыла.
На холсте алел закат. Яркое солнце догорало под розовыми перистыми
облаками, наполовину утонув в водах широкой реки. Неспокойной была эта река.
Сизые чайки над ее серединой низко припадали к белым гребешкам волн. Крутым
яром обрывался правый берег над водой. Желтыми языками выступали глиняные
оползни на неприветливом и почти голом обрыве. Лишь кое-где виднелись
низкорослые жесткие кусты орешника, которым, по всему видать, очень неуютно
было тут гнездиться. На берегу ветер безжалостно мотал ветлы одинокой ивы.
Кривое дерево опустило их до самой земли. Под этой ивой, в безлюдной унылой
степи, сиротливо стоял солдатский обелиск, увенчанный меаленькой
пятиконечной звездочкой.
Столько таких обелисков было на нашей земле! Но этот, при виде которого
так дрогнуло сердце, был единственным для Алены Дмитриевны. У этого
обелиска, спиной к зрителю, стояли две скорбные молчаливые фигуры: высокая
женщина в темном платье, повязанная по-крестьянски скромным, таким же
темным, как платье, платком, и мальчонка в полосатой рубашке и стоптанных
дешевых полуботинках, подпоясанный черным ремешком, курчавый, с немного
оттопыренными ушами. В этих фигурах было так много горя, что Алена
Дмитриевна вздохнула:
- Алешенька! Так это ты отцову могилу нарисовал? Ой как похоже, аж
плакать хочется.
Но она не заплакала. Она только притянула к себе голову сына и, глядя
на него темными глазами, стала гладить мягкие кудри. Вдруг она увидела его
словно впервые, и чем-то новым поразил ее сын. Она заметила, что стал он и
выше ростом, и раздался в плечах, а над прямой, тонкой, как у отца, полосой
упрямого рта уже пробивался не детский мягкий пушок, хотя и реденькие, но
настоящие мужские усики. Да и голос будто сломался. Стал резче и громче.
Как завороженная, вглядывалась мать в каждую черточку бесценного лица.
- Ой, Алешка! Да ты у меня совсем большой. Вот-вот тебе уже и бритва
понадобится. - Она поцеловала его в губы, а потом в щеки, как прежде, и
грустно прибавила: - Большой-то большой, а справить тебе одежонку как
следует не в силах. Вон и пиджачишко подызносился, и ботинки на ладан дышат.
- Не надо, мама, - остановил ее смущенно Алексей. - ты же сама