"Юлиан Семенов. Экспансия-II (роман) ("Позиция" #4, серия о Штирлице)" - читать интересную книгу автора

грозовых туч и зреет тот именно разряд, который ударит в крыло нашего
самолета. Раздастся сухой треск, фюзеляж треснет пополам, и я,
захлебнувшись собственным криком, рухну вниз, думая, однако, при этом, что
мне повезет и я сумею войти в зеленую жуть океана "солдатиком", заставлю
себя раздвинуть руки, остановлю погружение, вынырну пробкой, а рядом будет
качаться на волнах маленькая рыбачья шхуна - обязательно польская или
болгарская, и я смогу подняться на борт, там меня напоят горячим грогом, и
я усну без снотворного, которое так услужливо предлагают здесь, на борту
этого таинственного чуда. Нет, - возразил себе Штирлиц, - тайна заключена
еще и в том, что ты, думая о чуде вторым слоем своего сознания, прекрасно
понимаешь, что спасение - если ударит молния - невозможно, и в глубине
души ты остро жалеешь себя, свою неприкаянность, то, что жизнь - как ее
понимают миллиарды твоих собратьев - прошла мимо: ты не знал семьи, ты был
один, всегда и везде, словно волк в облаве; ты жил среди волков большую
часть жизни, ты был затаен, это верно, но ты не имел права исповедовать
волчьи законы выживания, ты должен был пройти между Сциллой долга и
Харибдой нравственности... А еще, - подумал он, - если что-либо случится с
самолетом, тебе будет мучительно, до слез жаль всех тайн, которые исчезнут
вместе с тобой".
Штирлиц вдруг улыбнулся, оттого что явственно увидел лица Миньки,
ванюшинского слуги, и его квартиранта - доцента Шамеса, когда они сидели в
подвале, во Владивостоке, незадолго перед тем, как в город пришли войска
Уборевича, и услышал слова Шамеса, который говорил, что мысли человеческие
не исчезают со смертью плоти, они - в воздухе, они сохраняются вечно и
придет время, когда человечество сконструирует аппарат, который запишет
мысли Цезаря и Христа, Леонардо и Пушкина, Баха и Чаадаева...
"А ведь придет это время, - сказал себе Штирлиц, - и оно не за
горами, потому что двадцать лет назад полет через океан казался утопией, а
сейчас сидят в аэроплане семьдесят человек - действительно пятиэтажный дом
в небе, и это уже перестало быть чудом... Но это перестало быть чудом
после войны, - подумал он. - Как страшен Мальтус, ведь в подоплеке его
теории лежит угодность мора, а нынешняя война была самым страшным мором
изо всех, какие переживало человечество..."
Штирлиц вдруг усмехнулся: "Интересно, сколько еще времени придется
ждать, пока Центр сможет уловить его, Штирлица, мысли и записать их на
хитрые машины, не сконструированные еще учеными? А что такое мысль?
Концентрат памяти голос фантазия - раскрепощенные представления о том,
чего еще не было. Впрочем, видимо, так следует определять идею - мысль
более вещественна, это скорее суммарный вывод из пережитого, конкретика".
И вдруг он снова - в который уже раз - с мучительной ясностью услышал
то, о чем говорили в соседней комнате, на конспиративной квартире Мюллера,
куда тот привез его во время сражения за Берлин, в ы ч и с л и в с
абсолютной точностью, что Штирлиц работает на русскую разведку. Быстро,
захлебываясь, час за часом гестаповцы диктовали машинистке
компрометирующие данные на французских политиков и русских военных, с
которыми работало СД, когда те сидели в немецких концлагерях.
"Эти имена всегда жили в тебе, - подумал Штирлиц. - Этот страшный
груз памяти не давал тебе покоя, но ты понимал, что лишен связи и не
можешь передать Центру эти страшные данные об измене. А потом ты истязал
себя одним и тем же вопросом: "Почему Мюллер, который мог в с е, умел